Бернал, 'применение науки в условиях капиталистической системы приводит к неразрешимой этической дилемме: мы должны отвергнуть либо науку, либо этику, либо и ту и другую. Меньшая посылка, то есть экономическая система, никогда не принимается во внимание'. Поэтому наивно сводить суть проблемы лишь к вопросу о нравственности ученого, как это делают некоторые прогрессивные деятели науки на Западе. Советский химик, лауреат Нобелевской премии, академик Н. Н. Семенов замечает в этой связи:

'Известный математик Н. Винер предлагал ученым организовать, так сказать, систему 'самоконтроля': не публиковать ни строчки из того, что могло бы послужить делу милитаризма.

Это благородное, но наивное пожелание никогда не может быть осуществлено... Подобные предложения не учитывают того, что весь комплекс вопросов о социальности или антисоциальноеT современной науки, о ее ответственности перед человечеством, о служении ее благу людей и т. д. в реальной общественной жизни выходит за рамки компетенции ученых' [Семенов Н. Н, Наука и общество в век атома. - Вопросы философии, 1960, No 7, с. 30.]. Впрочем, в 'компетенции' последних кое-что существенное все-таки остается.

Вспомним о примере мужества, научной и гражданской принципиальности, который продемонстрировал молодой (тогда ему было всего двадцать пять лет) доктор Суссекского университета, англичанин Питер Харпер, заявивший на Международной конференции, обсуждавшей тему 'Чем грозит и что сулит нам наука', что он прекращает начатые исследования в области мозга, поскольку уже полученные им экспериментальные результаты могут быть легко использованы 'силами зла' против человека.

П. Харпер так обосновал мотивы своего отказа от научно-исследовательской работы: 'Нельзя идти дальше, пока мы не выясним, что избрали верный путь. Логическим следствием такой позиции должно быть сокращение объема научноисследовательских работ, снижение научной активности... Люди говорят: 'Это невозможно, потому что вся наша современная экономика связана с научным прогрессом'. Л я говорю:

'Давайте изменим экономику. Ясно же, что нам нужна экономика нового типа'. Мне возражают: 'Это невозможно. Нельзя добиться нового типа экономики, не имея общества нового типа'. А я: 'Значит, нам нужно общество нового типа'... Изучение общества - это как раз то, что может привести к великим переменам...

Сейчас нам необходима человеческая наука.

Наука как самоцель - все равно что наркотик: она опасна и ведет к ужасным последствиям' [Харпер П. Кто умножает знание - умножает зло. Диалоги: Полемические статьи о возможных последствиях развития современной науки. М., 1979, с. 263 - 264.].

Теснейшая зависимость развития и функционирования науки от характера социального устройства, экономики и идеологии данного общества - факт бесспорный. Реализация гуманистической миссии науки в конечном счете определяется факторами, лежащими за пределами ее собственной сферы. И коль скоро нельзя и незачем мешать рождению истины, то можно и нужно, как предложил английский ученый и общественный деятель Филипп Ноэль-Бэйкер, 'установить нравственные и законодательные ограничения с тем, чтобы наука служила делу улучшения жизни человечества, а не его уничтожению' [Слово о науке. Афоризмы. Изречения. Литературные цитаты. М., 1978, с. 145.].

Наука по природе своей неразрывно связана с общественными интересами и потому в принципе не может быть (и никогда не была) видом отшельничества. История научного познания - это и история хотений, стремлений, страстей творцов истины. Будучи неотъемлемой частью общечеловеческих стремлений к идеалу, научные искания составляют часть гражданской истории. Этапы этих исканий поучительны, список участников и героев борьбы за истину огромен. Брехт остановил свой выбор на Галилее...

МУЖЕСТВО НРАВСТВЕННОЙ ПОЗИЦИИ

Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить.

Ф. М. Достоевский

Хватит ли сил у тебя вести

тяжелейшую битву,

Разум и сердце твои, чувства и

мысль примирить?

Ф. Шиллер

'Два крайних противостоящих типа ученых издавна привлекали внимание писателей: Джордано Бруно и Галилей.

Первый - как выражение непримиримости, нравственной стойкости, героизма. Второй - как ученый, который ради возможности продолжать свое дело, ради своей науки готов пойти на любые компромиссы. Определения эти упрощенные, схематичные, но в какой-то мере они отражают 'искомую разность' обликов и в то же время два, что ли, типа преданности науке' [Гранин Д. А. Собр. соч. В 4-х т., т. 3, с. 34.].

Сопоставление напрашивается само собой.

Оба ученых разделяли систему взглядов Коперника, понимали ложность и несовместимость с данными науки птолемеевского истолкования Вселенной, но в отстаивании своих убеждений поступили прямо противоположным образом. Восемь лет тюрьмы, угроз, уговоров, пыток не заставили Джордано Бруно отступить перед инквизицией, поступиться своими убеждениями.

Узнав о смертном приговоре, он сказал своим судьям: 'Вы с большим страхом произносите приговор надо много, чем я выслушиваю осуждение' [Цит. по: Джордапо Бруно и инквизиция. - Вопросы истории религии и атеизма. М., 1950, с. 386.]. В случае с 'сожженным' еретиком все ясно - - это высокая трагедия настоящего ученого, личная мораль и научные убеждения которого находились в гармонии до самого конца.

Судьба Галилея тоже трагична, но трагична поиному и вызывает к себе иное отношение. Почему? Чтобы ответить на этот вопрос, надо принять во внимание целый ряд моментов и соображений.

При жизни знаменитого флорентийца самые бесспорные с точки зрения современной науки представления о физических явлениях становились фактом идеологической борьбы. Воззрение Коперника, которое разделяли и отстаивали Галилей и Джордано Бруно, затрагивало самую суть религиозного мировоззрения. Естественные науки стали ареной жесточайших мировоззренческих схваток. А всякая борьба идей, политических или научных, есть одновременно столкновение и борьба нравственных позиций.

Говорят, что первая ступень мудрости - распознание лжи, вторая познание истины. Галилей прошел обе ступени. Семнадцать лет он преподавал систему Птолемея, сомневаясь в ее истинности. Сомнения нуждались в подтверждеиии фактами. И телескоп, направленный Галилеем на звездное небо, принес необходимые факты. Теперь можно было открыто заявить всему миру о правоте Коперника и 'того сожженного', Джордано Бруно. Считая истину, силу фактов и доводы разума превыше всего, Галилей, однако, 'забыл', в какое время он живет.

Он забыл о священном писании, где грех и знание нерасторжимы уже изначально: именно жажда знаний заставила человека вкусить от древа добра и зла. К тому же, с точки зрения отцов церкви, налицо было преступление против норм мышления, раз навсегда данных, узаконенных, овеянных авторитетом 'божественного' Аристотеля.

В тщательно разработанной святой церковью шкале грехов строго различались грехи 'простительные' и грехи 'непростительные'. К первым относились прегрешения 'плоти', ко вторым - грехи 'духа'. Уже само это разделение показывает, что ортодоксия церкви не была так формалистична, как принято считать. Снисходительное отношение к плотским грехам оправдывало не только нарушение аскетической морали самими отцами церкви ('Никто из смертных не велик настолько, чтобы его нельзя было помянуть в молитве' [Здесь и далее пьеса Б. Брехта 'Жизнь Галилея'

цитируется по: Брехт Б. Театр. В 5-ти т. М., 1963, т. 2.], - иезуитски замечает кардинал-инквизитор в пьесе Брехта), а прежде всего - и в этом основное - позволяло играть на человеческих слабостях в целях обуздания более страшного греха - 'богохульства', когда прерывается связь с первоначалом всего, то есть с богом.

Галилей, подобно Джордано Бруно, совершил 'непростительный' грех. Правда, в отличие от Галилея, 'вина' Бруно была отягощена другим смертным грехом - дерзостью (praesumptio), когда человек надеется на получение прощения за совершенный 'непростительный' грех без покаяния (sine poenitentia) и тем самым желает обрести право грешить еще необузданнее. Нравственная безупречность и неуязвимость Ноланца (как именует себя в своих трудах Бруно по названию городка Нола, в котором он родился), последовательно выступавшего против распущенности аристократии и искусства 'вульгарных страстей', ратовавшего за сдержанность в склонностях и умеренность в чувственности, не была даже замечена инквизицией. Здесь святым отцам нельзя отказать в принципиальности: 'нравственность' или 'безнравственность'

ученого определялась его отношением к постулатам церкви.

Перед нами два этических кодекса - церковный и научный, которые расходятся буквально во всем.