шагая, выгонял лошадь за ворота. Длинноногий голубой жеребенок выскочил из ворот, но, испугавшись Нехлюдова, нажался на телегу и, обивая ноги о колеса, проскочил вперед вывозившей из ворот тяжелый воз, беспокоившейся и слегка заржавшей матки. Следующую лошадь выводил худой бодрый старик, тоже босиком, в полосатых портках и длинной грязной рубахе, с выдающимися на спине худыми кострецами.

Когда лошади выбрались на накатанную дорогу, усыпанную серыми, как бы сожженными клоками навозу, старик вернулся к воротам и поклонился Нехлюдову.

– Барышень наших племянничек будешь?

– Да, я племянник их.

– С приездом. Что же, приехал нас проведать? – словоохотливо заговорил старик.

– Да, да. Что ж, как вы живете? – сказал Нехлюдов, не зная, что сказать.

– Какая наша жизнь! Самая плохая наша жизнь, – как будто с удовольствием, нараспев протянул словоохотливый старик.

– Отчего плохая? – сказал Нехлюдов, входя под ворота.

– Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, – сказал старик, следуя за Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом.

Нехлюдов вошел за ним под навес.

– У меня вон они двенадцать душ, – продолжал старик, указывая на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не вычищенного еще навоза. – Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?

– А своего разве недостает?

– Своего?! – с презрительной усмешкой сказал старик. – У меня земли на три души, а нынче всего восемь копен собрали, – до Рождества не хватило.

– Да как же вы делаете?

– Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости деньжонок взял. Еще до заговенья всё забрали, а подати не плачены.

– А сколько податей?

– Да с моего двора рублей семнадцать в треть сходит. Ох, не дай Бог, житье, и сам не знаешь, как оборачиваешься!

– А можно к вам пройти в избу? – сказал Нехлюдов, подвигаясь вперед по дворику и с очищенного места входя на не тронутые еще и развороченные вилами желто-шафранные, сильно пахучие слои навоза.

– Отчего же, заходи, – сказал старик и быстрыми шагами босых ног, выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в избу.

Бабы, оправив на головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом смотрели на чистого барина с золотыми застежками на рукавах, входившего в их дом.

Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу, Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую двумя станами избу. В избе у печи стояла старуха с засученными рукавами худых жилистых загорелых рук.

– Вот барин наш к нам в гости зашел, – сказал старик.

– Что ж, милости просим, – ласково сказала старуха, отворачивая засученные рукава.

– Хотел посмотреть, как вы живете, – сказал Нехлюдов.

– Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди, убьет кого. А старик говорит – и эта хороша. Вот и живем – царствуем, – говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. – Вот сейчас обедать соберу. Рабочий народ кормить стану.

– А что вы обедать будете?

– Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая – квас с хлебом, – сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.

– Нет, без шуток, покажите мне, что вы будете кушать нынче.

– Кушать? – смеясь, сказал старик. – Кушанье наше не хитрое. Покажь ему, старуха.

Старуха покачала головой.

– Захотелось нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный ты, барин, посмотрю я на тебя. Все ему знать надо. Сказывала – хлеб с квасом, а еще щи, снытки бабы вчера принесли; вот и щи, апосля того – картошки.

– И больше ничего?

– Чего ж еще, забелим молочком, – сказала старуха, посмеиваясь и глядя на дверь.

Дверь была отворена, и сени были полны народом; и ребята, девочки, бабы с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудно€го барина, рассматривавшего мужицкую еду. Старуха, очевидно, гордилась своим умением обойтись с барином.

– Да, плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, – сказал старик. – Куда лезете! – закричал он на стоявших в дверях.

– Ну, прощайте, – сказал Нехлюдов, чувствуя неловкость и стыд, в причине которых он не давал себе отчета.

– Благодарим покорно, что проведал нас, – сказал старик.

В сенях народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на улицу и пошел вверх по ней. Следом за ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, – в грязной, бывшей белой рубахе, а другой – в худенькой слинявшей розовой. Нехлюдов оглянулся на них.

– А теперь куда пойдешь? – сказал мальчик в белой рубашке.

– К Матрене Хариной, – сказал он. – Знаете?

Маленький мальчик в розовой рубашке чему-то засмеялся, старший же серьезно переспросил:

– Какая Матрена? Старая она?

– Да, старая.

– О-о, – протянул он. – Это Семениха, эта на конце деревни. Мы тебя проводим. Айда, Федька, проводим его.

– А лошади-то!

– Авось ничего!

Федька согласился, и они втроем пошли вверх по деревне.

Нехлюдову было легче с мальчиками, чем с большими, и он дорогой разговорился с ними. Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил так же умно и обстоятельно, как и старший.

– Ну, а кто у вас самый бедный? – спросил Нехлюдов.

– Кто бедный? Михайла бедный, Семен Макаров, еще Марфа дюже бедная.

– А Анисья – та еще бедней. У Анисьи и коровы нет – побираются, – сказал маленький Федька.

– У ней коровы нет, да зато их всего трое, а Марфа сама пята, – возражал старший мальчик.

– Все-таки та вдова, – отстаивал розовый мальчик Анисью.

– Ты говоришь, Анисья вдова, а Марфа все равно что вдова, – продолжал старший мальчик. – Все равно – мужа нет.

– Где же муж? – спросил Нехлюдов.

– В остроге вшей кормит, – употребляя обычное выражение, сказал старший мальчик.

– Летось в господском лесу две березки срезал, его и посадили, – поторопился сказать маленький розовый мальчик. – Теперь шестой месяц сидит, а баба побирается, трое ребят да старуха убогая, – обстоятельно говорил он.

– Где она живет? – сказал Нехлюдов.

– А вот этот самый двор, – сказал мальчик, указывая на дом, против которого крошечный белоголовый ребенок, насилу державшийся на кривых, выгнутых наружу в коленях ногах, качаясь, стоял на самой тропинке, по которой шел Нехлюдов.

– Васька, куда, постреленок, убежал? – закричала выбежавшая из избы в грязной, серой, как бы засыпанной золой рубахе баба и с испуганным лицом бросилась вперед Нехлюдова, подхватила ребенка и унесла в избу, точно она боялась, что Нехлюдов сделает что-нибудь над ее дитей.

Это была та самая женщина, муж которой за березки из леса Нехлюдова сидел в остроге.