— Ты меня совсем забыла! — Взращенная Мариной Викина самоуверенность, чисто мужская, граничащая с наглостью, в ее отсутствие, похоже, начала давать сбои.

Потому что начала Вика именно с этой наглой фразы, фразы убежденного в своей неотразимости мужчины — который произносит ее вместо «здравствуй, рад тебя слышать», — и тут же сбилась. — Я так скучала, знаешь. Может, как-нибудь зайдешь? У меня, правда, по вечерам дома родители — но…

«Ну разумеется — на днях» — так она ей ответила. Но не заходила и не звонила — не до этого было. И не реагировала на частые, хотя все реже звучащие звонки. А где-то через месяц Вика приперлась сама без приглашения — с коробкой конфет и букетом цветов. И они сидели в Марининой комнате и пили чай, и родители были за стеной, и Вика уже стала прежней Викой — неуверенной и закомплексованной, старой и некрасивой, и сознающей свою некрасивость, и оттого особенно скучной. Надоедающей рассказами о своей работе — в которые вплетались многозначительные фразы о том, как она тосковала по Марине. Утомляющей расспросами и дружескими предложениями помочь устроиться куда-нибудь. И даже помочь материально, если в том есть нужда.

Ей хотелось сказать Вике, что та не мужчина — и ей от нее ничего не надо, как и от тех, кстати. Но она не любила конфликтов — она и с мужчинами, которые ей надоедали или вели себя не так, как хотелось, предпочитала просто исчезать. Ничего им не говоря. Предоставляя право думать о ней как угодно и что угодно.

— Знаешь, я правда очень по тебе скучаю, — произнесла наконец Вика, оглянувшись на дверь. — Я понимаю, у тебя много всех — я знаю. Да и я, работы куча, с утра до ночи там, и в выходные бывает. И вот я тебя хотела спросить… Родители хотели разменять квартиру — чтобы у меня своя была. А потом подумали — у меня бабушка мамина в двухкомнатной живет на «Белорусской», дом такой хороший, знаешь, а ей одной тяжело. В общем — бабушка сюда переедет, а я к ней. Скоро — на следующей неделе уже, может. Сами торопят — говорят, ты взрослая, у тебя работа теперь, своя жизнь, и личная тоже…

Вика не договорила — ей не хватило смелости спросить, не согласится ли Марина жить с ней вместе. А она сделала вид, что не поняла. Хотя, естественно, поняла все — в том числе и то, что это Викина была инициатива, переехать к бабушке, и поскорее переехать.

— Ну конечно — конечно, нам просто негде встречаться. Это ужасно… — кивнула, автоматически касаясь худой холодной руки и ее поглаживая. — А если ты будешь одна — конечно, я буду к тебе приезжать…

Вика расцвела — так, что посеревшая от промозглой осени за окном комната оживилась даже.

— Я так рада, знаешь — я так… Но — но я хотела… Ты говоришь, у тебя с родителями проблемы — ты могла бы пожить у меня. Какое-то время… Я ведь до вечера на работе, и…

— О, я должна тебе признаться — со мной невозможно жить, — призналась доверительно. — Я ленивая, неаккуратная, капризная, взбалмошная. Меня тут один молодой человек уговаривал выйти за него замуж, так я…

Она увидела, как Вика сжалась, — только сейчас сообразив, что вольно или невольно влюбила ее в себя. И видимо, сильно — раз одно упоминание о кем-то сделанном предложении, вполне очевидно, не принятом, ее так напрягает. И это было лестно — она ценила, когда ее любили. Даже если это был абсолютно неинтересный ей ровесник. Даже если это была Вика.

— О, я так люблю пококетничать, — произнесла жеманно. — Ну конечно, если ты меня позовешь, я к тебе приеду — с удовольствием. И даже у тебя поживу — если бы пообещаешь, что мне будет хорошо…

Это была явная игра, но Вика, кажется, не понимала, глядя на нее расширившимися от услышанного глазами. И выговорила отчетливо, медленно и ужасно серьезно:

— Я обещаю. Я клянусь — всем, чем хочешь. Клянусь, что тебе со мной будет так хорошо…

Наверное, она хотела добавить — «как ни с кем». Но не сказала. И просто скомкала фразу, сказав вместо этого:

— Я все для этого сделаю — правда…

Когда она спустя три недели после того разговора приехала в старомодно обставленную, но просторную и чистую квартиру на Ленинградке, визит вместо нескольких часов растянулся на все выходные. А первого декабря — это символично было и потому запомнилось — она собрала вещи и переехала к Вике, вполне официально переехала, оставив родителям телефон и сказав, что поживет какое-то время у подруги, пусть они от нее отдохнут. Думая, что переезжает максимум на месяц, — но задержавшись там на целых три.

Они были жутко разные — и хотя и сейчас оставались такими же, но тогда это особенно бросалось в глаза. Вика уходила рано, а возвращалась поздно — а она спала до одиннадцати как минимум, потом долго лежала в ванне, и красилась, и пила кофе. А в полшестого уходила в институт — до которого чаще всего не добиралась и просто гуляла по Тверской, с самого начала улицы до самого конца, и любовалась магазинными витринами. А в восемь возвращалась обратно — туда, где ее ждали Вика и обед. И они болтали и занимались сексом часов до двух ночи — а утром начиналось все сначала.

Ей поначалу даже нравилось так жить. Немного смущало, что она живет за чужой счет, — но зато она не брала у Вики денег. У нее было немного, родители подкидывали, тайком друг от друга, прося не говорить один другому. Конечно, этого хватало только на мелкие расходы — купить что-нибудь вкусное, пару колготок, что-то в таком роде. Но с другой стороны, тогда у нее не было дорогостоящих привычек, и дорогих вещей никто никогда не покупал, разве что мать отдавала что-то хорошее из привезенного когда-то из загранкомандировок отцом. То дубленку, то шубку, то туфли, то сапоги — и она вполне довольствовалось этим, только подкупала любимые тогда лосины и обтягивающие водолазки. И когда Вика потащила ее в бутик на Ленинский, заявив, что хочет сделать ей подарок по поводу начала совместной жизни, она долго отказывалась от всего. С трудом согласившись на длинное черное платье от Москино — и только когда Вика сказала, что всерьез обидится. И то испытывала долго еще неловкость, потому что платье даже с учетом распродажных цен обошлось чуть ли не в пятьсот долларов.

В общем, все было хорошо и интересно и весело. Она даже думала иногда, что, наверное, не случайно впервые попробовала это с девушкой, а не с молодым человеком, — и два первых года своей сексуальной жизни занималась исключительно лесбийской любовью. Но даже лишившись девственности и все чаще общаясь с мужчинами, ощущала свою бисексуальность. И никогда не упускала шанса оказаться в постели с женщиной. Просто мужчин, с которыми она делала это и с которыми можно было это сделать, становилось все больше — а женщин, с кем можно было бы заняться сексом, всегда было мало. Да и, в общем, не те они были.

А теперь, похоже, появилась именно та. Та, которой совершенно не хотелось мужчин, а хотелось только ее, Марину, — и она, Марина, забыла о мужчинах как минимум на время, но возможно, навсегда. Тем более что взращенная ею лесбиянка Вика становилась все более страстной и ненасытной и искусной — и делала все именно так, как хотелось того Марине, и так долго, как ей хотелось. И пусть оргазмы были неглубокими — не сильнее, чем от мастурбации, а порой даже слабее, — но их было много. И она засыпала полностью удовлетворенной — а проснувшись, гладила себя, вспоминая минувшую ночь, думая о тех ночах, которые впереди.

Ту зиму можно было назвать самой настоящей лесбийской идиллией. Вика была не просто влюблена, но еще и фантастически внимательна и заботлива, и, уходя на работу, всякий раз оставляла нежную записку — в которой, кроме нежностей, еще и сообщалось, что ей обязательно надо позавтракать, потому что одноразовое питание вредно, и желательно поменьше курить, и обязательно вспоминать ту, кто думает о ней. И Вика звонила ей из своего банка раз по десять в день, и все время говорила комплименты, и восхищалась ее телом.

А она, никого не любившая, абсолютно бездушная тварь, испытывала странное чувство, читая утром очередную Викину записку — написанную словно любящей матерью любимой дочери, в шутливо-приказном тоне, — и говорила себе, что ни один мужчина на такое не способен. А когда она гуляла и к ней приставали на улице — а это случалось каждый день и зачастую по несколько раз, — могла пойти с желающим познакомиться куда-нибудь, даже если он был приятной внешности и звал не в кино или гости, а в бар или ресторан. Но когда он становился настойчив, сообщала ему доверительно, что она лесбиянка, — с удовольствием наблюдая за удивленно-сожалеющим выражением лица.

Они были разные, и им не о чем было даже говорить. Вика была серьезной и целеустремленной, а она — пустой гедонисткой, интересующейся только удовольствиями и своей внешностью. Вика умудрялась