За столами смотрели то на жену князя, то на Круторога, то на князя Владимира. Владимир спросил у Белояна раздраженно:

— Разве такое может быть? Если верность — то верность, если измена — то измена! Как можно наполовину?

Белоян в растерянности развел руками. Владимир перевел горящий взор на жену князя. Круторог протянул к ней руку, сжал ободряюще ее узкую красивую кисть с длинными пальцами. Княгиня воскликнула, словно от прикосновения мужа обрела силы:

— Будь проклята ты, чаша, за свою ложь!.. Ты что же, не знаешь, что я лишь единожды нарушила девичью честь, когда убежала тайком из родного терема к молодому витязю, с ним целовалась и миловалась, уговаривалась бежать, если меня не отдадут за него?.. Но потом он сумел добиться моей руки, и теперь он муж мой, которому я не изменяла вовеки!

Чаша пошла вниз, налившись тяжестью. Княгиня удержала над самым столом, и все увидели светлое вино, что заполнило чашу до краев. Палата загремела такими восторженными воплями, что в раскрытые двери начали вбегать испуганные челядинцы, повара.

Круторог заметно посветлел, встал, обнял жену. Она поднесла ему чашу, они припали к ней вдвоем, а в палате все встали, орали и ликующе колотили кубками, а при ком были ножи или мечи, стучали ими по железу.

Владимир встал, совсем с некняжеской торопливостью обогнул длинный стол. Воины орали ликующе, кто-то выкрикнул здравицу и князю Владимиру, но одинокий голос потонул в восторженных кличах в честь княгини. Круторог и княгиня уже допили вино, у него только рожа побагровела, но глаза блестели как у большого довольного кота, что стянул самую большую рыбину из-под самого носа повара на кухне, а княгиня прижималась к нему чуть смущенно, больно громко орут и славят, но вид у нее был гордый и достойный, только щеки раскраснелись как у юной девушки.

Владимир обнял князя, тот крепок, как старый дуб, поклонился княгине:

— Спасибо… Спасибо вам! Хоть вы… Вы показали как надо…

Дрожащими руками он снял с шеи золотую цепь с алатырь-камнем. Круторог понял и слегка склонил голову, но так, чтобы не выглядело поклоном. Владимир одел ему цепь, поправил камень на груди сверкающей стороной вверх, а для княгини снял с мизинца большой перстень с загадочно горящим зеленым камнем:

— И ты, доказавшая всем, прими в дар… Нет, не за верность, за это награда в самой верности, а за то, что…

Губы его подрагивали, в глазах угрюмая злость уступила место совсем затравленному выражению, словно это был не великий и грозный князь, а бегущий от злых хортов испуганный оборванный мальчишка. Князь Круторог помедлил, потрогал цепь, словно еще не решив, взять или снять, покосился на жену, что стояла рядом, очень похожая на него, сказал неуклюже:

— Брось, княже… Если любит, то ждет.

Владимир прошептал:

— Да… Но витязей на свете много, а я не самый лучший. И все там, в Царьграде.

Голоса начали умолкать, многие услышали, как Круторог сказал веселее:

— Любовь зла, полюбишь и козла… И никакие витязи не помешают. Разве их не было и тогда?

Он обнял Владимира, как старший младшего, и Владимир жадно припал к груди старого князя, спрятал лицо, потому что губы дергались, в глазах щипало. Широкая надежная ладонь старого князя отечески похлопывала по спине, широкой и бугристой от твердых мышц, но сейчас это был плачущий ребенок, и Круторог торопливо утешал, потому что этот ребенок сейчас великий князь, в своих покоях хоть на стенку лезь, но перед дружиной должен был силен, весел и чтобы все видели, что он уверен в постоянных победах.

Владимир перевел дыхание, с усилием выпрямился. На другом конце стола князя Круторога среди веселящихся дружинников выделялись двое мужчин, немолодых, с лицами, темными от солнца, как кора старого дуба, непонятно какого возраста, чубы седые, но лица совсем не старческие. Один массивный, грузный, похожий на старого могучего медведя, а второй с насмешливым сухощавым лицом, глаза дерзкие, злые. Только они двое, не считая самого князя, явились в простых рубахах, хоть и вышитых, без кольчуг и доспехов. У обоих даже рубашки распахнуты одинаково на груди, бесстыдно обнажая волосатые заросли.

— Рудый, — сказал Владимир. Голос колебался, словно князь не знал, как обращаться к воину, который с виду простой богатырь, но чего-то в нем было больше, чем у простого могучего воина. — Ты что молчишь? Вы с Асмундом, я слышал, вернулись вчера с обхода реки Киянки. Сабля твоя выщерблена, а на щите царапины…

Богатырь, которого князь назвал Рудым, отмахнулся с небрежностью:

— Ерунда. Встретил троих… Один, правда, был колдун. Я спросил, зачем идут на наши земли. Ответили нагло, что надумали увести в полон наших женщин с десяток-другой. И если не посторонимся, а мы были с Асмундом, то и нас заберут свиней пасти…

— Свиней, — сказал кто-то понимающе, — значит, не хазары.

— Или те, старые, — поправил другой, — что иудеями так и не стали.

Владимир, зловеще усмехаясь, протянул Рудому чашу. Их взгляды встретились. Некоторое время смотрели один другому в лицо, затем Рудый принял чашу обеими руками. За столами воцарилась мертвая тишина. Все взгляды были на Рудом, на князя посматривали искоса, с опаской.

— Расскажи, — попросил Владимир тем же негромким голосом, в котором была угроза, — как ты с ними… Ведь ты с ними разделался, верно?

Рудый усмехнулся. Его глаза не оставляли лица Владимира:

— Хочешь знать, как было?.. Да ничего особенного. Они решили, что они богатыри, раз на конях и при мечах. У тебя вот половина дружины таких!.. Когда я их облаял… не за столом повторять, они сдуру