Вытираться я даже не стал, прошлепал голым на кухню, сожрал большой бутерброд, добавил кусок колбасы и тоже сожрал – не налегать же на печенье и сухарики Анны Павловны, оделся и вышел на лестничную площадку. Шершню пока еще симпатизирую, до сих пор не попал под его жало, но, человек трезвый, понимаю, что рано или поздно попадусь. И тогда моя рациональность уступит… э-э… чуйствам. Все-таки живем спинным мозгом, а головной – на побегушках.

Майданов расцвел, завидя меня в дверном проеме. Это же третий доктор наук за их столом, не так уж часто бывает, сегодня же Анна Павловна всем подругам расскажет, какие люди у нее за одним столом, какие милые, интеллигентные и высокообразованные соседи, одних докторов только трое, остальные вот- вот ими станут. Про Бабурина можно не упоминать, а можно и сказать, ведь он – ценнейший носитель особых генов будущего гения, к тому же Бабурин уже сейчас – глава болельщиков «Спартака», а это такое движение, что вот-вот выдвинет своего кандидата в президенты страны…

В мою чашку полилась светло-коричневая струя, аромат свежезаваренного чая потек нежный, волнующий, изысканный. Я отхлебнул, прислушиваясь к разговорам. Говорил Майданов, а значит, речь о нашем жутком прошлом, когда сверкающие невинной белизной Штаты разрушили железный занавес и спасли нас от ига коммунизма. Бабурин молча дул чай и жрал сухарики, Немков вежливо поддакивал, а Шершень вертел головой, провожая взглядом залетевшую осу.

– А что скажете вы, Бравлин? – спросил вдруг Немков.

С его стороны это было вежливое вовлечение в разговор новопришедшего, но опрометчивое вовлечение. Проповеди Майданова о том, что мы должны целовать Штатам задницу за спасение от коммунистической заразы, меня достали давно. По возрасту я не успел побывать членом партии, но комсомольский билет в кармане в свое время носил, и все, что там записано, находило отклик в моем сердце.

– Вам мое мнение не понравится, – ответил я зло. Уже завелся, надо бы сперва что-то про погоду, гастроли знаменитого Берта Гудмена, но раз просили, то получайте: – Как бы ни говорили о мерзости девиза иезуитов: «Цель оправдывает средства», но СССР с Запада разрушали именно самыми подлейшими средствами! Здесь строили царство всеобщей справедливости, а из-за рубежа вливали пропаганду, что всеобщей справедливости нет и не может быть на свете! Мол, человек – подл, подл, подл! Здесь говорили о чистой любви, а с Запада шла волна откровенного секса, здесь о чистоте отношений, а оттуда волна пропаганды наркотиков, однополых сексуальных отношений, оправдания трусости и предательства! Как же, любая жизнь дороже всех моральных ценностей и установок…

Майданов вежливо улыбнулся, у него есть великолепный ответ:

– Оттуда много чего шло. И сейчас идет. Но что берем…

– А чего стоит, – сказал я, – суперпропагандистская волна о лагерях смерти, о невинно пострадавших? Этих «невинно пострадавших» надо брать в кавычки, ибо где, когда, какие осужденные признавали себя виновными? Нет, все они ангелы, пострадавшие от несправедливого режима! Конечно же, все они политические борцы. Даже Чикатило – борец за свободу самовыражения личности, права которой ограничило тупое полицейское государство! Включите телевизор: какого вора где ни схватят – тот с достоинством заявляет, что налицо политические мотивы, а он абсолютно невиновен! И вот какая удача: обнаружены целые лагеря этих невинно осужденных, целый ГУЛАГ!

Немков сдержанно улыбался. Он, старый коммунист, и сейчас верен идеалам коммунизма и очень жалеет о гибели СССР.

– Да, – сказал я зло, – историю пишет победитель! Строители были побеждены разрушителями. Теперь разрушители навязывают свою трактовку. Отныне только она считается не только единственно правильной, но и вообще единственной. Как и то, что войну с Германией выиграли США, а Россия вообще не участвовала.

Майданов наконец позволил себе слегка поморщиться:

– Вы утверждаете, что в лагерях ГУЛАГа были только воры и убийцы?

– Разве я такое сказал? – возразил я. – Не передергивайте. Я сказал, чем именно пропаганда Запада делает ГУЛАГи. А вы найдите хоть строчку, что в ГУЛАГах сидели и обыкновенные уголовники. Которые грабили, насиловали, убивали… Укажите мне такую строчку. Как я понял по их пропаганде, у нас вообще уголовников ни в одном лагере не было, а везде только чистые, невинные диссиденты.

Немков сказал печально:

– Увы, уже по нашей пропаганде.

Оса улетела, Шершень наконец обратил внимание на нас, гораздо менее интересных существ, сказал неожиданно:

– А по-моему, Советский Союз разрушили не столько Штаты, сколько обыватели. Обыватели, что живут в каждом из нас. Я вроде бы продвинутый и достаточно самоотверженный государственник, но, думаете, меня не раздражало, что каждый день надо в очередях тратить часы? Думаете, я не говорил несколько раз в день, что в США жизнь лучше… основываясь только на том, что там нет очередей, а бытовых товаров больше?

Немков вздохнул.

– Как вспомню, так вздрогну. Не хватало всего. Все приходилось «доставать». А это раздражало даже самых самоотверженных и преданных. Коммунизм хорошо строить в сытой и благополучной стране, чтобы было чем жертвовать, от чего отказываться. Или чтобы был ясный ориентир, до какого срока нужно «потерпеть». Хрущев пытался выйти из положения, пообещав в шестьдесят первом году, что через двадцать лет будет построен коммунизм. А при коммунизме, как помните, всем будет хватать всего, и каждый будет брать «по потребностям», то есть сколько захочет. Но наступил восемьдесят первый, а дело с места не сдвинулось. Пришлось придумать особую фазу «развитого социализма», которого в теории не было, но положения дел это уже не спасло.

Шершень развел руками, едва не смазав Бабурина по морде:

– Обыватель в каждом из нас – просто Шварценеггер, Кинг-Конг, Годзилла! В Юсе решили, что с ним бороться бесполезно. Сдались, отдали ему царский жезл, корону, папскую митру, вообще – всю власть, мудро решив, что свою обывательскость будет защищать зубами, когтями, рогами и шипастым хвостом. Так и случилось. И защищает, да еще и получает сочувствие и понимание от подленькой части души каждого из нас.

Майданов возразил: