Теперь ему хотелось съездить в Ленинград, чтобы узнать, какая реакция там. Чего скрывать, сказал он Тоне, противно. И еще противнее, что разнервничался. Он еле дождался вызова на 'Ленфильм', тоже малоприятного: вдруг потребовались поправки к сценарию, который не он и писал, а был когда-то позван привести в приемлемый вид и который с тех пор лежал без движения, да и сейчас в производство не запускался, однако вот чье-то строгое внимание неожиданно привлек. Встречая знакомых, Каблуков чувствовал себя напряженнее обычного, ловил себя на том, что не столько смотрит на них, сколько прищуривается. Не столько наблюдает, сколько выискивает годное на то, чтобы сделать заключение. Почти всех он встречал на улице. Только Гурия видел дома, три вечера к нему приходил из проведенных в городе пяти дней. В первый у него была Изольда, специально на Каблукова пригласил, - и в последний, когда он зашел без предупреждения, наудачу, она там сидела курила. Остальных - кого где, по большей части в садах и садиках. Когда жил в Ленинграде, он эти рощицы из общего городского пространства не выделял, а тут стало на них сносить. Этакое легкое наваждение - как несколько деревьев вместе, он к ним. По тротуару метров двести до нужного места, а через трамвайные рельсы в чахлый проходной сквер да по его петляющим дорожкам еще столько же, однако тянет, физически. Он уже себе объяснял то ли набежавшей за годы нехваткой живой природы, то ли привыканием к московской деревенскости. По которой, правда, не погуляешь, не ленинградские прогулочные треки, ради которых, кажется, вся Пальмира и строилась. Начинающиеся от любого подъезда, с любой остановки и пролегающие, куда ни пойди. И так по почве, сырой, чистой - или сухой, но все равно чистой, если же где и грязной, то не изнутри - земляно, а извне - пыльно, масляно, помоечно, - вдоль клочковатой травы мимо затвердевших по-городскому стволов проходя, он натыкался на знакомых или тех незнакомых, которых узнавал по увиденным где-то когда-то столь же мимолетно их лицам. И с кем здоровался, на тех глядел пристальнее, чем прежде, от каждого ожидая чего- то подобного тому, что выкинул Ильин. Из-за этого и здоровался напряженнее и неувереннее, чем прежде, то есть просто смотрел в глаза и неопределенно кивал, готовый в зависимости от ответа развить свое приветствие в улыбку, в 'как дела?', в короткую болтовню - или пройти мимо, как случайный человек, каким-то своим мыслям покачивающий головой.

И от отвечающих, останавливающихся, выражающих радость, и от делающих небрежное движение плечом, бегло наклоняющихся в его сторону, а то и отворачивающихся, а то и несколько напоказ, хотя их в миг встречи было только двое, обходящих его, общее впечатление оставалось - окончательно принятого решения и исходящего из него приговора. Поступку Каблукова, как они этот поступок себе представляли, и самому Каблукову. Но еще выразительнее - мироустройству, относительно которого они выбирали вот эту и никакую другую позицию и с нее теперь будут вести всю оставшуюся часть жизни. Это могло быть вступление в партию, в чем ему признались бывшая их с Тоней участковая врачиха и малый со Сценарных, которого фамилия в одних списках была Черных, в других Черныш, и он объяснял, что одна - псевдоним, но ни разу не сказал, какая. Этот подал новость как свой успех продолженный назначением на заметную должность в горкоме комсомола. Рассказал о преимуществах своего положения, громко, нагло, весело, похлопывая Каблукова по плечу, и, что больше всего было нелепо и вызывало раздражение, успокаивал: мол, и ему, Каблукову, этот путь еще не закрыт, а он, Черных, Черныш, где надо замолвит словечко. Врачиха прямо на трамвайной остановке, где он на нее наткнулся, сперва жаловалась на зарплату и нагрузку, а под конец, нервно посмеиваясь и тоном извиняясь, выложила, что воспитывает ребенка одна и членом партии чувствует себя защищеннее.

Так же, только на встречном курсе, это могло быть место церковного сторожа, лифтера, бойлерщика - на которых успел в течение года поработать сын отцовского сослуживца, сказавший Каблукову, что не хочет вкалывать 'на дядю из Смольного', и показал большим пальцем за плечо - прямо в противоположную сторону: их свело в сквере у Финляндского вокзала, огибали памятник Ленину, проще было на него и показать. Посмеявшись, обменялись тем, кто где чем собирается заниматься дальше. Каблуков отделался невнятным 'кое-что для кино', и тот сразу предложил пойти к ним в артель: он уже нанялся, плотницкое дело нехитрое, сезонная работа, физическая, на воздухе, ответственности почти никакой, шабашка, хорошие деньги.

Но чаще выбранная позиция до смешного походила на пантомиму, в которой по знаку режиссера застывают действующие лица в конце спектакля. Инженер техотдела, редактор газеты 'Водный транспорт', преподаватель техникума, портниха, понемножку обшивающая приятельниц, велосипедистка, несколько лет откатавшая за сборную области, переводчик стихов по подстрочникам - вдруг остановились. Врылись в землю ступнями, чтобы крепче стоять, посерьезнели лицами и, что бы с ними ни происходило, о чем бы ни заходил разговор, всё укладывали в представляемый ими путь к будущему: старшего инженера, главного редактора, доцента, заведующей ателье, инструктора комитета по физкультуре и спорту, члена правления переводческой секции. Чем полнее планами и замыслами они выглядели, тем труднее казалось сдвинуть их с места, потому что это были планы и замыслы, как прочнее врасти в место - как в конце концов стать этим местом. Семейная, если позволительно так сказать, карьера: родителя ребенка, двух, трех, их воспитания, увеличения жилплощади, - встраивалась в эту схему естественно, гладко, незаметно. Именно из них, как выяснил Каблуков, расспросив общих знакомых, набрались те три или четыре, которые демонстративно не поздоровались. Три или четыре - поскольку про одного он не мог сказать с уверенностью, не поздоровался тот или просто не заметил: прошел мимо, остекленелыми глазами уставившись вдаль, возможно, на преодолении сиюминутной проблемы сосредоточенный.

Из встреч одна была не просто выпавшей из ряда и вообще ни в каком ряду не стоящей, а такая, что, мысленно к ней возвращаясь, Каблуков не мог признать ее до конца реальной. Он шел сквером площади Революции от моста к проспекту, на стороне Дома политкаторжан, по гравийной дорожке, ближайшей к тротуару и проезжей части, а навстречу ему двигался Жорес, таща большой чемодан, видимо, тяжелый, потому что через каждые двадцать-тридцать шагов ставил его на землю. За ним метрах в десяти лениво волоклись два мужика, в которых нельзя было ошибиться, что топтуны. Параллельно, на стороне крепости, с такой же скоростью ползла черная 'Волга', всех их явно эскортировавшая. Жорес показался Каблукову гораздо более худым и маленьким, чем в день знакомства, измотанным, если не больным.

Когда сошлись, он сказал, что в чемодане вещи для семей диссидентов, частью сидящих, частью еще на воле, главным образом, свитера, джинсы и всякая электроника. Что был уже по двум адресам, и оба раза не застал никого дома, и не понимает, как теперь быть, потому что только эти два и знал и у них должен был оставить чемодан для раздачи остальным. Привести же к себе всю эту гоп-компанию - он, не оборачиваясь, показал затылком за плечо - не может, потому что мать, как он этим занялся, только и твердит, что, если с ним что случится, она не вынесет. Вынести, фыркнул он, положим, вынесет, но, сами понимаете, мать. Так вот, не возьмете ли вещи к себе, на время?.. Каблуков всего несколько секунд, словно размышляя, постоял, поднял чемодан и, повернув назад, пошел, не очень еще понимая куда, сопровождаемый Жоресом, теми двумя и развернувшейся через трамвайные рельсы 'Волгой'. Дойдя до поворота на Куйбышева, он остановился на красный свет, поставил чемодан, повернулся к Жоресу и сказал: 'Нет'. И тот без слова поднял его, как будто с самого начала знал, что так будет, а вещи дал только донести до угла, и на том спасибо. Но Каблуков придержал его за локоть, махнул рукой проезжающему 'Жигулю', который против всех ожиданий и ленинградских обычаев остановился, они с Жоресом и чемоданом погрузились, те двое - бегом в 'Волгу', зажегся зеленый, Каблуков сказал 'вперед' - и поехали.

Парень за рулем сразу заметил преследование, оглядел не без интереса своих седоков, криво усмехнулся и прибавил газу. Каблуков попросил сделать на Льва Толстого, как он выразился, 'у-образный поворот', на Пушкарской направо и вон в тот двор, только аккуратно, потому что там два каменных столбика, сужающих въезд. Дом был соседний с домом Гурия, в котором они с Тоней прожили после курсов полгода и, проходя мимо столбиков, поставленных в прошлом столетии для проезда экипажа именно такой ширины, не больше, регулярно им умилялись. 'Жигуль' прошел тик в тик, 'Волга' встала. Двор был проходной, выехали в переулок, покружили в районе рынка, на Горького - и через обе Невы. Каблуков предложил еще раз сунуться по адресам: повезло с первой же попытки, мать с младенцем вернулась с прогулки. Каблуков сбежал вниз, дал парню от души - пятьдесят, Жорес выскочил следом, прибавил десятку. Тот сказал: 'А не будут, козлы, много о себе думать!' - визгнув колесами, взял с места, вильнул за угол и пропал. Когда они дошли до угла, подъехала 'Волга'. 'Козлы-ы', - сказал Жорес - как послышалось Каблукову, с восторгом: от окончания операции, от освобождения, от удачи.

На ближайшей остановке расстались, Жорес сел в автобус, 'Волга' поехала за Каблуковым. Его вели до 'Ленфильма'. На проходной он показал пропуск, пересек вестибюль и, прежде чем свернуть в коридор,