радиоголосом, и он исчез. Но все, продолжая попивать, шутить, смеяться, чего-то ждали: что он еще появится или как-то даст о себе знать. Объявили посадку на самолет. Часть осталась внутри, остальные вышли наружу: самолет взлетел. Обескураженность смешалась с упадком сил от бессонной ночи, кое-кто из женщин заплакал, мужчины помрачнели. Без слов расселись по автобусам, они довезли до дверей мастерской, и в одну минуту все разошлись. Рассосались в уже набравшей силу уличной суете. Гурий сказал с печалью и серьезностью, отменявшими возражения: 'Вы и вы - ко мне. Помянем', - Каблуковым и Изольде с дочкой.
Через час позвонил Феликс. К этому времени Каблуков успел рассказать свой разговор с прозаиком- эссеистом. У него что-то с животом, сказал Гурий, что-то нехорошее, он ко мне ходит за рецептами с печатью: ну, Бог даст, там врачи-вредители вылечат. Изольда пробормотала: а мне нельзя?.. Час да час, пока добирались из аэропорта, - быстро долетел, сказал Гурий. Но звонок был не из Вены, а из будки в Пулкове. Как-то не пошло, объяснил Феликс, зацепилось. Все, кто в курсе, были на местах - кроме одного. А которого взяли на замену, полез куда не надо, подал голос: это что такое? На голос надо отвечать, и заклинило. Теперь тут, в Ленинграде, хана, не прохонже, с концами. Протокол, передаем дело в суд, визу аннулируем, паспорт изымаем. Не изъяли и не аннулировали, по-тихому вернули, но шепнули: позвони еще раз, куда звонил, и двигай через Москву...
...Что-то легкое, мягкое, как вспышка солнечного зайчика, но с шипом на конце, потому что все-таки кольнуло, вошло Каблукову в сердце. Безболезненно, нестрашно и даже словно бы освежающе, однако проткнуло какой-то сосочек, и из него стали разливаться скорбь, тоска и жалость. Сперва горячие, потом на короткое время жгучие, а вскоре, как будто нашли свою температуру, просто поддерживающие жар в груди. Вытекали без напора, но неостановимо. В таком сочетании, точной пропорции и таких убедительных он их никогда прежде не чувствовал. Недосып и выпитое настойчиво предлагали себя в объяснение, а он знал, что они только способствовали и помогали случиться этому, а лопнуло и пошло разворачиваться из-за какого-то конкретного совпадения: скажем, капля дождя и луч солнца, какие ни разные, сумели клюнуть семя в один и тот же миг. И совпадение тотчас всплыло: 'что-то нехорошее' у эссеиста - и 'как-то не пошло' у Феликса, выговоренные одно за одним.
Ну и что, что тот хамил и нарывался на ответное хамство и скандал! А разве Каблуков в самом деле не 'прижился', не нашел приятное для тела положение, не сработался, и разве его это не устраивает? Да даже если бы и не так, если бы тот лез на рожон ни с того, ни с сего, потому что такой тип, потому что противный, ведь он всего лишь лез на рожон, а мог бы, кто его знает, и выть, и тюбетеечку свою сорвать с головы, и ногами топтать, и патлы выдирать клочьями. Кто его знает, каково ему, когда он выпрашивает у Гурия рецепт? А если и печень в порядке, а просто наркоман - каково ему? Каково ему здесь было? Сочинять эссе, которые одобрялись, главным образом, членами литературной группы 'Вглядывание'. Вглядываться в приходящую в голову муть, чтобы их писать. Выпускать не интересущий никого, кроме пяти или четырех выпускавших, манифест 'Второй натуральной русской школы'. И, когда приедет туда и приколет к кудрям настоящую кипу, каково будет?
И Феликс. Который живет и в Ленинграде, и в Москве - и ни там, и ни там ему негде жить, а все у друзей. Которым он нужен только такой, гуляка, крепкий питок, шикарный, фирменный, с потрясающим английским. И у женщин, которых он каждую одинаково образцово любит: в постели, в ресторане, на курортах Черного моря, рассказывая увлекательные истории, говоря смешные вещи, читая - без тени пошлости - наизусть русские и английские стихи. Блестящие глаза, улыбающиеся губы, всегда, при любой случайной встрече, праздничный, и чем этого с годами больше и чем это неизменней, тем чаще хочется застать его врасплох. Не чтобы он, не дай Бог, разнюнился и стал показывать и, того хуже, распространяться про белые шрамы на обоих запястьях, замечаемые особо наблюдательными под крахмальным манжетом рубашки, а не особо - когда вместе валялись на пляже или парились. А чтобы хоть однажды сказал 'херово', как в ста случаях из ста говорит 'нехерово' в ответ на 'как дела?'. Пенковая трубка, лишь на секунду, на одну короткую затяжку прикусываемая зубами, а в остальное время выписывающая плавные параболы вместе с рукой, дирижирующей словами, - не баланс ли она в кулаке канатоходца, отбрось он который, и сорвется? А и не сама трубка - дым. Сине-серая акварель с ароматом, погружающим тебя в куда более сложный, пряный, дурманящий, духов, масел, притираний в комнате, где никогда не открывают окон, где-то в Батавии - маленький дом, на окраине в поле пустом, где китаец-слуга в двенадцать часов снимает с дверей засов. В початой пластиковой упаковке в форме кисета этот табак можно случайно добыть у какого-нибудь шалого норвежца, чудом затесавшегося в туристский автобус, нанятый жителями городка, а иногда и села, в финской глуши. Фарцуя самому или покупая у фарцовщиков, которые называли его, кто как хотел, 'кептейн', 'кепстейн' и 'кейптаун'. В остальное время 'Золотое руно', табачок хороший, но на экзотику замахивающийся не далее субтропической, с запахом, проложенным холодноватыми деловыми флюидами кулуаров партсобрания в Сухуми.
'Американы, они такие чистенькие, - сказала однажды в компании девушка Роза по кличке Розка- стрекозка. - Утром, днем и ночью - всегда из-под душа'. 'Вода другая', - отозвался вдруг Феликс. Она продолжила: 'И румяные'. 'И воздух другой'... Как у Хэмфри Богарта в фильме 'Касабланка': элегантный костюм тонкого сукна, гладко выбритые щеки, табачный дым вокруг головы - все у него было такое же, только воздух и вода другие. И 'Касабланка' называлась в прокате 'В сетях шпионажа'. Нет, это 'Танжер' так назвался, а 'Касабланка'... А может, и не в прокате, а он смотрел ее - знакомые провели - на спецсеансе в Доме кино... И ради того, чтобы увидеть на экране ее настоящее название, а может быть, если сложится, и походить по ней; и по Танжеру, если сложится; ради табачных лавок, благоухающих турецким и вирджинским; или - что то же самое - чтобы читать стихи Серебряного века не как мальчик, которого ставят перед гостями на стул, а погрузившись в любимое кресло, себе единственному, зато Теннисона или Эмили Дикинсон гостям, соседям, бармену за стойкой; в общем, ради другой воды и другого воздуха он договаривался с Иван Петровичем-Петром Иванычем, устраивал двойную отвальную, дважды улетал с одной и той же земли, и все это - в глубине души готовый к тому, что меняет шило на мыло.
Почему Каблуков не хотел видеть этого прежде? Ни он и, похоже, никто. Главное определение происходящего было: так. Sic. Лицо - зеркало души, поверхность - материи. Что перед тобой вывесили, какую чадру накинули, какую маску надели - так оно и есть. Какими они выглядят, такими я их принимаю. Может быть, потому, что до сих пор не было угрозы их потерять? Да нет, Валера Малышев утонул, а взгляд, отражавший все, что вокруг, всех остальных, как зеркало, не изменился. Возможно, это пришло только сейчас потому, что сделалась осуществимой невероятность, принципиально запрещенная к осуществлению: раздвой действительности, протекание судьбы одновременно по двум руслам - исчезновение бесследное, безвозвратное, но не физическое. Похороны, но не смерть. Гдетошнее присутствие, которого нельзя проверить. Советская власть не кончится никогда, это может только присниться, да и то если слишком много смотришь кино, слишком часто гаснет реальный электрический свет в помещении и зажигается нереальный на экране. Советская власть навеки, потом могила навеки, так что то, чего лишаешься, лишаешься навсегда. Но что от тебя зависит, это чего ты лишаешься: коврика с лебедями или лебедей.
Кто его знает, кто на самом деле эти люди? Потому тот или этот гадок, что гад, зоологический класс, или потому, что с виду гадкий утенок, а в один прекрасный день обнаружит свою лебяжью стать? Как на него глядеть, как косить глазом, чтобы высмотреть что-то, что не сотрется? Что не сотрется? Какого Феликса ты не лишишься, когда он окончательно исчезнет в паспортном и таможенном лабиринтах? Праздничного или в ангине, заросшего, сутулого, на чужой кухне ставящего на газ чайник и считающего дни до возвращения из отпуска хозяев? Какого Гурия - хотя Гурий вроде бы никуда не собирается?.. Но как будто запустили цепную реакцию распада картины мира, окружавшего жизнь Каблукова в самой непосредственной близости. Успешный Гурий, Гурий, схождением звезд рассчитанный на успех, душевно и телесно безукоризненный Гурий - излучающий тонкое, за пределами видимого спектра, но из побочных проявлений улавливаемое неблагополучие. Диссертация, с блеском защищенная, воодушевление больных, когда он появляется в палате, проходит по коридору, вытянутые им безнадежные случаи, стабильная частная практика, явные признаки моды на него, интерес тех, чье занятие интересоваться, в первую очередь, женщин, знающих, как свою заинтересованность реализовать, - сквозь все это проглядывал дефект, ничтожный, но не дававший успеху превратиться в триумф: в этом не было оголтелости. Взгляд, которому надлежало гореть и обращаться только вперед, мимо остающихся по бокам деталей, постоянно сворачивал к ним, упирался, вникал, туманился, а то и вовсе становился отсутствующим. Движению по направлению к цели не хватало цельности, без цельности не получалось полноты.
