А сейчас — в огне становилось прозрачным дерево, открывая то, что творилось внутри. Лучше бы это так и осталось скрытым.

Впрочем, и некому было смотреть на него…

Лишь толстые стены из блоков дикого камня, сложенные, чтобы стоять века, высились непоколебимо, равнодушные к ярости огня.

Все же нельзя в горах передвигаться быстрее какого-то предела. И сворачивать с тропы — тоже нельзя. Даже если тропа петляет, и путь напрямик, срезав угол, представляется короче.

Это только кажется так… Обязательно где-то на полдороги встретятся непролазные заросли, труднопроходимая стена или осыпь.

Впрочем, что значит — «нельзя»? Можно. Все можно! Сворачивай, если только кости сломать не боишься!

Конан и Дункан — не боялись. Но и не боясь, все-таки бежали они по тропе, чтобы не тратить времени на преодолевание препятствий.

Кроме последнего, конечного отрезка…

Скальный выход громоздился у подножья склона: двести футов отвесной стены гладкого, будто отполированного, камня. В обход его вела тропа, и надо было потратить не менее часа, чтобы кружным путем выйти к его подножью.

А иной дороги — не было. Невозможно спуститься по гранитной скале.

Но и не думали спускаться двое, показавшиеся на ее гребне. Сходу, не задержавшись даже на миг, сделали они шаг с обрыва.

И вот уже летят в пропасть, бескрыло разведя руки, словно неосторожные птенцы, слишком далеко выглянувшие за край гнезда.

И белыми искорками блестят в их руках обнаженные клинки.

Когда двое взбежали на вершину пологого холма, прямо под которым стоял дом, — они уже знали, что увидят… И увидели они именно то, что должно. Не смилостивилась над ними судьба…

Грязные, измученные, в кровавых лохмотьях вместо одежды, стояли они на холме. Ребра их часто-часто вздымались в такт тяжелому дыханию, словно кузнечные меха.

На сей раз Конан дышал не легче Дункана…

И злой, бесполезной насмешкой казалось теперь их оружие: японский меч

— у одного и шотландский палаш — у другого. Запоздало оно. Не сможет оно теперь даровать ни жизнь, ни смерть.

Ни защитить, ни отомстить…

Теперь им оставалось немногое — сделать жалкие три десятка шагов, остающихся до подножья холма. До дома. До того, что осталось от дома…

Но невыносимо трудно было их сделать.

Когда двое мужчин все же сумели превозмочь себя и приблизиться, уже тихо было на дворе.

Лишь гудел огонь, ненасытно пожирая все, что поддавалось горению.

Но давно уже не слышно было ни крика-плача запертых ягнят, ни утробного рева в хлеву.

И собачьего воя — тоже не слышно. Впрочем, его, наверное, и не было. Воет собака, когда ее хозяин лежит при смерти, — но когда ей приходится защищать хозяйское жилище, не воет она, а рычит.

И не только рычит…

Вот и сейчас: грудой окровавленного меха замер в углу двора зарубленный пес из породы косматых пастушеских овчарок. А под ним, скорчившись в луже крови, оцепенел с разорванным горлом незнакомый человек.

Один из тех, кто жег и убивал здесь.

Видно, уж очень спешили они скрыться, если не захватили второпях своего погибшего, перекинув его через седло. Обычно не поступают так горцы!

Но его кровь — была единственной, которую пролили здесь нападавшие. Потому что не оказалось в доме мужских рук, способных держать оружие…

А издали уже приближалась нестройная толпа, и колыхался над ее головами частокол поставленных торчком копий. Кое-где копейная щетина перемежалась трехзубыми вилами, цепами, гнутым лезвием косы…

Вооружившись чем под руку попало, спешил к месту пожарища народ близлежащей деревушки, которая принадлежала клану Мак-Лауд.

Дом Дункана — на отшибе стоял. По прямой не так уж далеко и было: три

— три с половиной полета стрелы.

Но не меряют в горах расстояние по прямой. В горах, бывало, одну милю пол-дня идешь…

Это в свое время очень помогло Дункану, — потому что никто из односельчан так и не узнал про тайну Воскрешения.

Но сейчас…

Сейчас разбойники могли действовать спокойно, не опасаясь, что помощь подоспеет уже через