Так и не стал он ее мужем, да и женихом-то, по сути, не успел стать. Не возлюбленный он ей, не любовник…
А теперь уже — и не любимый… Нельзя ведь любить мертвого? Или — можно все-таки?
…Когда Дункан уходил в бой, она дала ему оберег — самый надежный, какой могла. Оправленную в серебро иконку с ликом святой Дженевьевы.
Видно, не снизошла до Дункана ее небесная покровительница…
Иконка все еще лежала на его груди, прямо напротив сердца. Так никто и не осмелился снять ее, когда разрезали окровавленную одежду.
— Это будет мне память о тебе, Дункан, — сказала Дженет вслух. Осторожно потянув шелковую ленту через голову лежащего, она сняла образок и повесила на шею себе.
— От сердца — к сердцу!
— …От сердца — к сердцу!…
И, забыв о своей святой покровительнице, о своей недавней мольбе-клятве, даже о любви своей забыв, — Дженет шарахнулась в сторону, взвизгнув совсем по-женски. Ужас настиг ее.
Потому что именно в этот миг мертвец шевельнулся, открыв глаза.
Слабый голубоватый свет лучился из-под его век.
И такое же сияние исходило от раны, быстро закрывающейся по краям, образуя неровный шрам — хотя в центре ее все еще торчал бурый от крови стержень наконечника.
Это длилось недолго — но Дженет успела разглядеть голубую вспышку света.
Если бы чудо Воскрешения произошло не после, а до того, как с груди Дункана был снят образок…
Но сейчас — все выглядело так, словно какая-то злая сила, угнездившись в теле, только и ждала возможности избавиться от освященного предмета.
И, когда дверь бесшумно распахнулась и навстречу Дженет шагнул тот, кто только что взглянул ей в глаза двумя клубящимися безднами, — Дженет не сомневалась уже, что просьба ее выполнена.
И не знала, кого благодарить за то — Бога или Дьявола? И благодарить ли?
Может быть, проклинать?!
— Не бойся, — сказал вошедший.
В глазах его была земная, осязаемая теплота.
Говорили в старину: хочешь понять — поверь! Хочешь поверить — пойми!
9
На столе стоял кувшин красного вина и три чаши. Одна из них была полна до краев: Дженет так и не притронулась ни к еде, ни к питью. Вторая чашка — полупуста: Конан еще не смог заново приучить себя к качеству здешних спиртных напитков, но все-таки прихлебывал красное пойло, потому что — надо приучаться…
Дункан же пил чашу за чашей — только так мог он сбросить потрясение, испытанное им несколько минут назад…
— Не бойся… — сказал тогда Конан.
Но замерла в ужасе Дженет, испуганно шарахнулись по углам старухи, словно летучие мыши в пещере, когда входит под ее своды человек с полы-хающим факелом.
И приподнялся на кровати тот, кого только что считали мертвецом, слепо шаря вокруг себя в поисках оружия, — которого не было…
Держа в поле своего восприятия весь дом (Конан умел это — даже в схватке ему удавалось видеть то, что происходит у него за спиной), — он шагнул к Дункану. И, протянув вперед руку, коснулся его лба.
Дженет показалось, что Дункан рухнул обратно на ложе, опрокинутый сильным толчком. И она не знала, что ей делать — броситься на пришельца? Или позволить ему одолеть демона-оборотня, в которого превратился ее возлюбленный?
(Она ошибалась: для того, чтобы сковать волю Дункана к сопротивлению, Конану не потребовалось мышечная сила).
Склонившись над лежащим, Конан осмотрел его рану. И мгновенным движением — так, что Дженет едва успела это рассмотреть — вырвал иззубренный наконечник.
Дикий крик заметался внутри четырех стен, словно ослепленная птица. Но это кричал не Дункан.
Кричала одна из его теток, в ужасе округлив глаза и прижав ладони к вискам. Испуг же двух других старух был столь велик, что они даже на крик оказались неспособны.
А Дженет… Дженет тоже не издала ни звука. Но вовсе не от страха — страх ушел в первые же мгновения.
Просто странное предчувствие подсказало ей, что незнакомец пришел не со злом…
А когда она увидела, как мгновенно затягиваются края раны, образуя рубец, — предчувствие это перешло в уверенность. И сердце ее вновь согрела неуверенным теплом робкая надежда.
Дункан… Дункан вновь приподнялся над кроватью. Глаза его дико блуждали по сторонам, волосы на лбу слиплись от пота. И крупными жемчужинами высыпал пот по всему телу — из каждой поры.
Но это уже был пот жизни, а не смертная испарина.
