Вскоре сестра Розамунда, отгородившаяся невидимой стеной от любопытных взглядов и шепотков окружающих, начала бояться себя. Она плохо спала; ей часто снился Кристофер — облаченный в белые одежды, он стоял среди высоких золотистых барханов в курящейся песком пустыне и протягивал руки навстречу ей, нагой, умирающей от желания. Но, едва их пальцы сплетались, кожа Кристофера приобретала холодный серый оттенок сырого песка, а губы кривились в непристойной гримасе. Он сбрасывал одежды, являя карикатурную, фантасмагорическую наготу, и, швырнув Розамунду на золотистое песчаное ложе, грубо раздвигал ей ноги. И тогда медленно, очень медленно черты его менялись, Кристофер превращался в кого-то другого, в кого-то бледного, с горящими черными глазами, подобными глубоким колодцам, где на дне развели огонь. Она узнавала мальчишку и просыпалась, затрудненно дыша: он был такой тяжелый, когда лежал на ней, щекоча слюнявым языком ее набухшие соски.

Многоцветье осени сменилось унылым однообразием зимы. Деревья с отчаянной, безнадежной решимостью сбросили последние листья и стыли в своей хрупкой наготе под хмурым низким небом. Трава побурела, стала жесткой и ломкой, а сам приют превратился в искрящуюся инеем темную каменную глыбу.

Сестра Розамунда заподозрила, что теряет рассудок. Она делалась все более рассеянной и порой посреди фразы забывала, о чем говорит. Ее сны стали ярче, живее; мальчишка и Кристофер слились в одно. Иногда ей казалось, что лицо Джеффри знакомо ей с незапамятных времен; ей снилось, что она садится в городской автобус, а когда тот отъезжает, оборачивается и видит мальчика, как будто бы машущего ей с края тротуара — но в этом она не была уверена. Никогда. Она содрогалась, сгорала и знала, что безумна.

Было принято решение перевести сестру Розамунду из приюта. Отец Робсон считал, что ее мрачные настроения, отрешенность и замкнутость сказываются на детях. Ему стало казаться, что дети о чем-то шепчутся у него за спиной, словно за какие-то несколько месяцев они вдруг повзрослели, стали более скрытными. Шумные игры, естественные в их возрасте, полностью прекратились. Теперь дети разговаривали и держались как почти взрослые, зрелые люди, а в их глазах светилась нездоровая сообразительность, по мнению отца Робсона, чудовищно — чудовищно! — недетская.

И отдельно от всех, над всеми, был этот мальчик. Сейчас он в одиночестве гулял на морозном ветру по детской площадке, медленно сжимая и разжимая кулаки. Отец Робсон не видел, чтобы он с кем— нибудь заговаривал, и никто не заговаривал с ним, но священник заметил, как мальчик обегал глазами лица воспитанников. Под его взглядом дети ежились, старались уйти в сторону — и отец Робсон сам опустил глаза, притворившись, что ничего не видел.

Этому существовало лишь одно определение, и отец Робсон знал его. Власть. Сидя за столом в своем заваленном бумагами кабинете, он, задумчиво покусывая карандаш, листал читанные-перечитанные журналы по психологии. Власть. Власть. Власть. Растущая подобно тени, неосязаемая, неуловимая. Быть может, схожая (тут по спине у него пробежал холодок) с той тенью, которую он заметил в глазах сестры Розамунды.

Власть, сила мальчика росла с каждым днем. Отец Робсон чувствовал, как она поднимается, точно кобра из плетеной корзины, покачиваясь в тусклых, пыльных солнечных лучах. Она неизбежно должна была напасть. Но на кого?.. На что?..

Он отложил журналы и выпрямился, скрестив руки на груди. На него вновь нахлынули парализующее изумление, которое он испытал, когда мальчишка одной фразой отшвырнул его от себя, и холодный ужас, обуявший его при виде следа ладони, выжженного на книжном переплете зловещей, необъяснимой силой. Пожалуй, пора отправить мальчика в Нью-Йорк на обследование к психиатру, имеющему опыт общения с трудными детьми, и получить ответы на свои вопросы. И, пожалуй, пора отпереть сейф и сделать обгорелую Библию достоянием гласности. Да. Пора. Давно пора.

Сестра Розамунда вся взмокла. Она резко откинула одеяло, хотя в окна комнаты скребся резкий холодный ветер. Только что сестра Розамунда ворочалась и металась в сырой от пота постели: ей снились прекрасные звери, они расхаживали по клетке из угла в угол, но о них забывали, и их плоть превращалась в тлен. О Боже мой, Боже, как я ошиблась, как я ошиблась, где моя вера? Где моя вера?

Твоя вера , послышался чей-то голос, сейчас ищет, как спасти тебя. Твоя вера крепнет, крепнет. Вне этих стен ты будешь сильна и свободна.

Неужели? Возможно ли?

Да. Но не здесь. О заблудшая, о сбившаяся с пути истинного, приди ко мне.

Она зажала уши руками.

Кто-то, теперь совсем близко, продолжал:

Ты пытаешься спрятаться. Твой страх взлелеет новую ошибку. Есть тот, кому ты нужна. Он хочет забрать тебя отсюда. Его зовут…

Кристофер.

Кристофер. Он ждет тебя, но он не может ждать долго. Его срок отмерен, как и твой. А в этой обители тлена, в этих мрачных стенах тебе и вовсе не отпущен срок. Приди ко мне.

Липкие простыни опутали ее, не пускали. Сестра Розамунда рванулась, и треск полотна разбудил ее. Она лежала неподвижно, пока дыхание не выровнялось, не стало размеренным. Кто зовет меня? Кто?

Ответа не было.

Она знала, что голос шел из противоположного крыла здания, где спали дети. Поднявшись с постели (тихо, чтобы не разбудить остальных), она потянулась к выключателю, но одернула себя. Нет, нет, подумала она. Они станут допытываться, в чем дело, помешают мне, скажут, что я сошла с ума, что по ночам надо спать. Сестра Розамунда нашарила в ящике комода свечу и спички и запалила фитиль. Маленький огонек вытянулся белым острым язычком. Босиком, в одной серой сорочке, держа перед собой свечу, она двинулась по коридорам к детской спальне, к… Кристоферу. Да, да. К Кристоферу, который пришел, чтобы увести ее отсюда. Свеча трещала, горячий воск капал на руку, но сестра Розамунда не чувствовала боли.