нагроможденных перед ним, еще одна, наполовину осушенная, стояла на полу, рядом с его стулом. Он смотрел, как женщина — как она сказала, ее зовут? Джинджер? возвращается за стойку и начинает считать деньги в кассовом аппарате. Он пробренчал несколько аккордов на лежащей у него на коленях обветшавшей двенадцатиструнной гиббсоновской гитаре. Джинджер, подняв глаза, одарила его мимолетным подобием улыбки и затем продолжила прерванные подсчеты. Вик, буфетчик, здоровенный детина с рыжеватой бородой, держа на фут перед собой шланг, мыл пивные кружки и подносы и слушал игру молодого человека.

Это были старые песни, но ни Джинджер, ни Вик, конечно, никогда их раньше не слыхали, потому что их написал сам Нили. Некоторые из них были лирическими, одни были завершенными, другие только отрывками, но каждая из них имела свои особенности, тесно связанные с определенным событием или чувством в его жизни. Они зарождались внутри него, в печенках, и наконец вырвались наружу с большой болью и даже смущением через кончики пальцев, голос и эту гитару. Он хорошо играл; несколько лет назад он оставил дом в Небраске, присоединившись к группе музыкантов под именем «Миднайт Рэмблерс», «Полночные гуляки», но вместе у них ничего толкового не получилось и, в конце концов, их пути разошлись. Какое-то время он зарабатывал неплохие деньги, играя в клубах и придорожных заведениях вроде этого, но он плохо знал новые популярные песни, и люди явно предпочитали пить, а не слушать. В основном он наигрывал пару своих мелодий для владельцев клубов, а они пожимали плечами и смущенно говорили, что такая музыка не пользуется особым спросом. Это, конечно, так и было, но он давно решил, что будет играть либо свое, либо ничего, и за этот несколько рискованный обет расплачивался случайными заработками, подобными тому, чем он занимался в Вифаниином Грехе. Однако они приносили ему деньги, так что жаловаться не было причин.

Время от времени, сидя в темном баре и глядя перед собой на пепельницу, заполненную окурками, и пустые бутылки, выстроившиеся перед ним, как друзья, которые приходят и уходят, — Нили мысленно возвращался в прошлое. Голоса, образы, вкусы и запахи заставляли его сознание скользить назад. Назад, через годы, через прожитые дни. Он вспоминал своего отца, рослого компанейского мужчину, который предпочитал носить красные ковбойские рубашки, игравшего на гитаре в джазовом оркестре под названием «Тритоны» на деревенских карнавалах. От него Нили и узнал о музыке и страданиях. Отец был алкоголиком, он пил по ночам и выл на луну, как раненый пес; его мать, изящная и интеллигентная женщина, дочь священника, стала почти что пьяницей и, одновременно, бродячей религиозной фанатичкой, распространяющей брошюры о спасительной милости Христа. Нили помнил ее молящейся рядом с мужем, свесившим голову в лужу рвоты, вонявшей в лунном сиянии. Но и мать тоже отступалась, отказываясь от почти невозможной задачи подсадить его в машину, ползущую наудачу через борозды в его сторону. Они по-настоящему любили друг друга.

И теперь Нили иногда казалось, что пьянство помогало пробудить к жизни его творческие соки. Он не был алкоголиком, он не был привязан к этому, но, Боже правый, пьянство облегчало ему некоторые скверные воспоминания, помогало коротать одинокие ночи и, главное, позволяло забыть тот день, когда его тетя и дядя приехали за ним и забрали мать с отцом в один из этих госпиталей с белыми стенами, где глаза у всех выглядят как дырки, просверленные в черепе прямо до мозга. Он рано повзрослел; подтянутый и сообразительный, он выучил уроки, которые ни одна школа не смогла бы ему преподать. Иногда, когда он пил неразбавленный виски, что случалось не часто, ему казалось, что он видит то же, что, должно быть, видел его отец: настоящая жизнь начнется завтра, дальше по дороге, за следующим поворотом. Настоящая жизнь ждет впереди.

Еще через несколько минут Нили взял свою гитару за деку и встал. Пивные бутылки дрожали, и отблеск света от них вытанцовывал джигу. Джинджер опять улыбнулась ему, и Нили попытался представить, что бы случилось, если бы он попросил ее пойти домой вместе с ним. Она была, вероятно, лет на десять постарше его, но какого черта? Нет, нет. Не стоит делать этого. Может быть, она жена буфетчика; он видел пару раз за этот вечер, как Вик обнимал ее за талию. Он еще примерно мгновение смотрел на нее, затем двинулся к двери.

— Эй, — позвал Вик, — с тобой все в порядке?

Он кивнул.

— Да.

— Тебе далеко ехать?

— Вифаниин Грех, — сказал Нили. — Я там работаю. — Его язык казался чуть распухшим, но за исключением этого он чувствовал себя прекрасно.

— Что ж, — сказал Вик, — будь поосторожнее по дороге домой.

— Спасибо, буду.

— Доброй ночи, — сказала Джинджер. — Мне нравится, как вы играете на гитаре.

Нили улыбнулся ей и прошел через дверь, освещенную снаружи красной неоновой вывеской с надписью «Крик Петуха», над которой светились контуры петушка, кукарекающего в небо. На чуть подсвечиваемой красным неоновым светом и выложенной гравием автостоянке оставался только его грузовичок и микроавтобус «Шевроле». Он скользнул в грузовик, положил свою гитару на сиденье рядом, завел двигатель и повернул по направлению к Вифанииному Греху. В пути он взглянул на свои наручные часы: до двух часов оставалось лишь несколько минут. Вдыхая ночной воздух, врывавшийся в открытые окна грузовичка, он почувствовал в голове приятную легкость и свободу от всяких мыслей; ему не хотелось ни о чем думать до шести часов утра, когда Вайсингер, вероятно поручит ему сделать какую- нибудь работу. Кингз-Бридж-роуд протянулась перед его фарами гладкой лентой асфальта. Это была одна из наиболее ухоженных дорог в окрестностях деревни, которая вела его мимо затемненной Вестбери-Молл и пересекалась с шоссе 219 за несколько миль до Вифаниина Греха. В эти ранние часы на шоссе не было других машин, и ночь расступалась перед фарами грузовичка.

Неожиданно он обнаружил, что думает о том дворе, где сегодня косил траву. Кто бы там ни жил, но сейчас, без сомнения, его там не было. Вся одежда исчезла из кладовых, ничего не осталось, кроме мебели. Это беспокоило его: зачем скашивать лужайку перед покинутым домом? За последние две недели он видел два других дома, таких же, как этот: один на улице Блэр-стрит, другой на Эшавэй. Конечно, было лето, время отпусков для тех, кто мог себе это позволить. В конце концов, на почтовых ящиках все еще оставались имена. Местные жители были фанатиками в стремлении придать своей деревне безукоризненный вид, и, конечно же, в этом не было ничего плохого, но Нили задавался вопросом, не было ли это продиктовано желанием… произвести впечатление на тех, кто случайно проезжал через деревню. А может быть, привлечь новые семьи в Вифаниин Грех. Что бы там ни было, но в любом случае это не его забота.

Его уши заполнили песни насекомых из леса. Прямо впереди на дороге был поворот, за которым следовал подъем, и Нили сбавил скорость — нет нужды скатываться в овраг и иметь неприятности с патрульными машинами. Они, будьте уверены, черт, почуют запах пива, идущий от него, поскольку он сам его чувствует. К дьяволу, я в порядке, сказал он себе. Я чертовски прекрасно справляюсь.

И словно бы желая подчеркнуть это, он слегка надавил на акселератор, вписываясь в окруженный лесом поворот.

Слишком поздно он осознал, что на дороге что-то было.

Свет фар высвечивал что-то темное и движущееся. Несколько фигур. Что-то черное. Животные. Он услышал приглушенное ржание и только тогда понял, что это лошади. Они рассеялись перед грузовиком, мелькнув копытами, и в следующее мгновение он миновал их и делал уже следующий поворот. Он быстро заглянул в зеркальце заднего обзора, нажимая на тормоза. Лошади? Что, к дьяволу, делают здесь лошади посреди ночи? Он не смог хорошо разглядеть всадников, потому что быстро пронесся мимо них, но на долю секунды получил впечатление о туловищах и медленно поворачивающейся по направлению к нему головах. Фары резко высветили глаза, расширенные и немигающие, и… да, ей-Богу, такие синие, как неукрощенное электричество, проходящее по силовым кабелям. Он неожиданно вздрогнул, уставясь в зеркальце, грузовик замедлял, замедлял и замедлял ход.

Остановился.

Ночные птицы с криком унеслись налево. Сверчки пронзительно прострекотали своими похожими на шум пилы голосами, и затем замолчали. За пределами зоны видимости его фар дорога была такой темной, что словно бы и не существовала. Он посмотрел в зеркальце заднего обзора на красный свет от задних фар