вот так вот без того, чтобы не перевернуть вверх тормашками нечто важное, и это тебя подводит и все портится.

— Все портится, даже если тебе нравится твой партнер, — спросила Джилл, ей, как я заметил, стало интересно.

— Если тебе нравится эта другая сторона, я имею в виду, как она выглядит, и ты по-настоящему балдеешь от нее в сексуальном смысле — я имею в виду, по-настоящему, — тогда это не совсем уж плохо: по крайней мере, вы всего лишь ведете себя, как пара животных, что, в принципе, неплохо…. Но, даже тогда, все равно все портится.

— Портится, потому, что ты можешь ее потерять?

— Нет, нет, не то. Потому что у тебя ее и нет на самом деле, потому что она не та персона.

— Как еще персона?

— Персона, которая тебе действительно нравится, всему тебе, твоя вторая половина, за которую ты отдал бы жизнь.

— Ты же не про брак говоришь, не так ли?

— Нет, нет, нет, нет, нет, Большая Джилл.

— Про любовь?

— Ага. Точно. Про нее.

У Большой Дж. были настолько бледные глаза, что казалось, она смотрит внутрь самой себя, а не на меня.

— У тебя была когда-нибудь такая комбинация? — спросила она.

— Нет.

— Даже с Сюзетт?

— Даже с ней. Я — да, я был готов для этой ступени, но для Сюз, когда это случилось, значение имели только голова, руки и ноги.

Большая Джилл посмотрела на меня мудрым взглядом и сказала:

— Так это ты, значит, прекратил все отношения?

— Да, наверное, можно сказать так. Я хотел от Сюз большего, чем то, что она могла мне дать, и я просто не мог принять что-либо меньшее.

— Тогда почему ты все еще преследуешь ее? Думаешь, она изменится?

— Да.

Большая Джилл поднялась и сказала:

— Ну, парень, я могу сказать, что она не изменится, эта твоя Сюзетт. Ни через 10 лет или 15, я могу пообещать тебе это. Ну, может, позже, когда вы оба станете большими парнем и девчонкой, у вас может завязаться что-нибудь большое…

Я встал и уставился на ее сад под окном.

— Если я выработаю силу воли, — сказал я, — я завяжу вообще с этими встречами с Сюз.

— Не поворачивайся спиной к собеседнику, сынок. Ты что, хочешь жить на своем воображении, как монах?

Я повернулся и сказал:

— Нет, я хочу сказать, что закрою свою калитку от всей этой чепухи.

Большая Джилл тоже подошла к окну.

— Ты слишком молод для этого, — сказала она. — Если ты так сделаешь, ты искалечишь себя. Не бросай эти вещи, пока они хоть что-то для тебя значат.

Но она была немного язвительно настроена, я это заметил.

— Ты романтик! — сказала она. — Второсортный Ромео! — и забрала у меня чашку с кофе, как будто я собирался ее украсть.

Ну, вот. Так получается всегда, когда ты пытаешься сказать правду: они всегда хотят ее знать, и поторапливают тебя, и убеждают рассказать все, как есть, хотя твой внутренний голос против, а потом всегда злятся, когда слышат правду, и разочарованы в тебе. И вообще-то, то, что я сказал Б. Джилл, даже не было правдой: дело вот в чем, у нас с Сюз, на самом деле, ничего не было, хотя мы часто были очень близки к этому. Но даже, когда был подходящий момент, и мы оба были серьезно настроены, этого не случалось, и я не знаю, кто был причиной этому — я или она.

Я дума обо всем этом, когда выбирался из Неаполя в Лондон, к Н. Хилл Гейт. И, просачиваясь сквозь Портобелло роуд, я миновал гуляющих парами детишек, среди них было неопределенное количество маленьких Пиков и я заметил, не в первый раз, что среди совсем маленьких детей никто не знает, что такое цветные. Все, что для них имеет значение — это кулаки и мозги, а единственный враг — учитель. И пока я шел по Бейсуотер роуд, по этим двухмилевым садам, таким красивым днем (но не ночью), я думал на ходу, в то время как мои итальянские туфли несли меня вперед.

Может, Большая Джилл права, я слишком много думаю, но вид этих школьников напомнил мне о человеке, научившем меня думать, и это был мой учитель в начальной школе М-р Бартер. Я знаю, не клево говорить, что школьный учитель тебя чему-нибудь научил, но этот М-р Бартер, у него было косоглазие, именно это и сделал. Я попал ему в руки, когда мне было одиннадцать, и великолепные 1950-е только начались. Так как все школы разбомбили, когда я был маленький (чего я почти не помню, только немного летающих снарядов под конец), мне приходилось идти целую милю в Килберн парк туда, где М-р Бартер устраивал свои представления. Теперь, постарайтесь понять, ибо все так все и было.

Старый М-р Бартер был единственным мужчиной (да и женщиной тоже) из всех школ, где я обучался, пока я не завязал c этой белибердой три года назад — был единственным, кто заставил меня понять две вещи, из которых первая — то, что ты изучил, действительно имело для тебя какую-то ценность, а не было брошено не тебя, как наказание; номер два — все, что ты выучил, ты не выучил до тех пор, пока по- настоящему не врубился в это, т. е. пока не сделал это частью своего собственного опыта. Он рассказывал нам разные вещи: например, что Валпараисо — самый большой город в Чили, или, что х + у равняется чему-то там, или, кто были все эти Генрихи или Георги. И он заставлял нас чувствовать, что все эти сумасшедшие вещи действительно волновали нас, парней, каким-то образом относились к нам и были для нас ценностью. Также он научил меня относиться к книгам и умудрился дать мне понять, — даже сегодня я не знаю, как — что книги были не просто какой-то штукой — я имею в виду, просто книги — а чей-то разум открылся для того, чтобы я туда заглянул, и он привил мне привычку, уже позже, покупать их! Да — то есть настоящие книги, серьезные, в толстых переплетах, чего не понять парням с Хэрроу роуд, они думают, что книга — это фантастика или вестерн, если вообще они думают, что это что-либо.

Так как мы уже залезли в эту тему, и вряд ли кто-нибудь еще покраснеет от стыда, я также хотел бы упомянуть, что вторым главным влиянием на мою жизнь было нечто еще более постыдное, и это то, что, верьте или нет, я действительно был целых два года бойскаутом. Да, я! Ну… это просто сказка. Я попал в эту историю, когда, как и всех других детей, меня отправили в воскресную школу. Скоро я начал говорить, что мне просто приятно прогуляться в воскресенье, но каким-то образом втянулся в эти штуки насчет бойскаутов, потому что это начало меня увлекать, по следующим причинам. В первую неделю после моего поступления, состоявшегося не без помощи Папаши, старый учитель, который, как мне кажется сейчас, был просто ужасным старым педрилой, сказал, что он хотел бы, что бы мое посещение было добровольным, а не принудительным. И если бы по прошествии целого месяца меня бы это привлекло настолько, что я захотел бы приходить по собственному желанию, это и было бы доказательством. Я сказал, «да, конечно, было бы», думая, естественно, что месяц пролетит моментально, и они начали обучать меня куче всяческой лажи, которую я считал даже в том возрасте абсолютно бесполезной и смехотворной. Например, зажигать костер двумя спичками, хотя они почти ничего не стоят и их можно потратить, сколько твоей душе угодно, или как завязывать жгут на ноге у кого-нибудь, укушенного змеей, хотя в Лондоне нет никаких змей, и даже если бы они и были, и кусали, почему именно в ногу, а не в голову, или в другие чувствительные части тела? Хотя на самом деле, к удивлению всех, я не пропускал ни одного собрания в баптистской церкви с куполом из рифленого железа, потому что я действительно чувствовал, не смейтесь, что впервые я был в кругу семьи: сборище, банда, клика, к которой я принадлежал. И хотя этот ужасный учитель в его кошмарных шортах был голубой, как небо, даже еще голубее, он не приставал к нам, детишкам, и действительно удачно поучал нас моралям — можете вы этому поверить? Да! У него действительно получалось! Честно могу сказать, единственные идеи и морали, о которых я вообще имею представление, привел мне именно этот старый