остановиться, и мы смотрим друг на друга.

Это — лицо существа, одновременно похожего и на девушку, и на юношу, полной непостижимой, нездешней красоты.

Глаза без зрачков пусты, как у мраморной статуи, и сияют как опал. Легкое, едва различимое, но еще более пугающее от своей скрытности выражение всеразрушающей безжалостности играет на узких, бескровных, тонко очерченных губах, с чуть-чуть поднятыми вверх уголками. Белые зубы сверкают из-под тонкой, как шелк, кожи — чудовищная усмешка костей.

Этот лик есть оптическая точка между двумя мирами, догадываюсь я; лучи какого-то исполненного ненависти мира разрушения собраны в нем, как в линзе. За ним скрывается бездна всех растворений, и сам ангел смерти по отношению к ней является лишь бледным и жалким отражением.

«Что это за призрак, который принял сейчас черты Офелии? — спрашиваю я себя испуганно. — Откуда он пришел? Какая сила вселенной оживила его поддельную видимость? Он ходит, двигается, полный прелести и доброты, и все же это — всего лишь маска сатанинской силы. Неужели демон просто сбросит маску и ухмыльнется нам с адским коварством — и всего лишь для того, чтобы оставить двух бедных людей в отчаянии и сомнениях?». «Нет, — понимаю я, — ради такой ничтожной цели дьявол не стал бы открывать себя». И то ли первопредок шепчет во мне, то ли это живой голос Офелии раздается в моем сердце, то ли бессловесный опыт моего собственного существа обращается ко мне, но только я понимаю: «Это безличная сила всякого Зла действует на безмолвные законы природы, совершают чудеса, которые на самом деле не что иное, как адская, марионеточная игра противопоставлений. То, что носит сейчас маску Офелии, это не какое-то существо, пребывающее самостоятельно во времени и пространстве. Это — магический образ из памяти точильщика, ставший видимым и ощутимым при особых метафизических обстоятельствах, чьи логика и законы нам неизвестны. Быть может, он явлен лишь с дьявольской целью еще больше расширить ту бездну, которая отделяет царство мертвых от царства живых. Еще не обретшая чистую персональную форму душа истеричной швеи, просочившаяся из медиумического тела, как пластическая магнетическая масса, скрытая ранее под оболочкой, породила этого фантома из тоски точильщика. Это — голова Медузы, символ нижней силы притяжения, заставляющей окаменеть. Это ее работа, хотя здесь и в малом масштабе. Это она приходит к бедным, благословляя их, как Христос. Это она крадется, как тать, ночью в жилище человека».

Я поднимаю взгляд: призрак исчез, швея хрипит, мои руки еще лежат на столе, другие свои уже убрали.

Мутшелькнаус склонился ко мне и шепчет: «Не говори, что это была моя дочь Офелия. Никто не должен знать, что она мертва. Они знают только, что это было явление существа из рая, которое меня любит».  Как комментарий к моим размышлениям торжественно звучит голос человека с длинными волосами. Сурово, как школьный учитель, он обращается ко мне:

— Благодарите Пифагора на коленях, молодой человек! По просьбе господина Мутшелькнауса я обратился к Пифагору через медиума, чтобы он допустил Вас на наш сеанс, и чтобы Вы смогли избавиться от своих сомнений… Духовная звезда Фикстус потерялась в мировом пространстве и слетела на нашу землю. Воскрешение всех мертвых близко. Первые первозвестники этого уже в пути. Духи умерших будут ходить меж нами, как обычные люди, и дикие звери будут питаться травой, как в Эдемском саду. Разве это не так? Разве Пифагор не говорил нам об этом? Толстая женщина крякает утвердительно.

— Молодой человек, отбросьте бренный мир! Я прошел всю Европу (он указал на свои сандалии) и говорю Вам: нет ни одной улицы в самой маленькой деревне, где сегодня не было бы спиритов. Вскоре это движение, как весенний поток, разольется по всему миру. Власть католической церкви подорвана, ибо Спаситель на сей раз придет в своем собственном образе.

Мутшелькнаус и толстая женщина кивают в восторге, в этих словах они услышали радостное известие, которое обещает им исполнение их страстного желания. Для меня, однако, они превращаются в пророчество о какой-то страшной грядущей эпохе.

Так же, как перед этим я видел голову Медузы в глазах призрака, так теперь из уст человека с длинными волосами я слушаю ее голос. В обоих случаях она скрыта под личиной величия и благородства. Но в действительности это говорит сейчас раздвоенный язык гадюки мрака. Медуза говорит о Спасителе, но имеет в виду Сатану. Она говорит, что дикие звери будут питаться травой, но под травой она подразумевает несметное множество доверчивых людей, а под дикими зверьми — демонов отчаяния.

Самое страшное в этом — то, что я чувствую: это пророчество исполнится! Но еще страшнее то, что оно состоит из смеси истины и адской лжи. Воскресшие мертвецы будут не горячо любимыми ушедшими существами, по которым рыдают и скорбят оставшиеся в живых, а лишь пустыми масками умерших. Танцуя, они придут к живым, но это не будет началом тысячелетнего царства. Это будет балом ада, сатанинским ожиданием первого крика петуха, нескончаемой космической Страшной Средой в самом начале Великого Поста. «Так что же, время отчаяния для старика и других присутствующих должно начаться уже сегодня? Ты этого хочешь? — Я слышу, как глухая вопросительная усмешка звучит в голосе Медузы. — Я не хочу тебе мешать, Христофор! Говори! Скажи им, что ты хочешь избежать моей власти, скажи им, что ты видел меня в глазах фантома, которого я создала из ракового зародыша гниющей оболочки души той швеи и которого я заставила двигаться… Скажи им все, что ты знаешь, а я помогу тебе сделать так, чтобы они поверили!

Я нахожу справедливым то, что ты хочешь выполнить долг одного из моих слуг. Что ж! Будь посланцем Великого Белого Доминиканца, который должен принести истину, как того хочет твой славный первопредок! Так будь слугой этой светлой истины, а я охотно помогу тебе в этом крестном пути! Мужественно скажи им здесь истину, я уже заранее наслаждаюсь тем, как они будут радоваться принесенному тобой спасению!». Трое спиритов выжидательно уставились на меня. Что я скажу в ответ человеку с длинными волосами? Я вспоминаю то место в письме Офелии, где она просит меня помогать ее отцу. Я колеблюсь: должен ли я сказать то, что знаю? Один взгляд в блестящие от блаженства глаза старика лишает меня мужества. Я молчу.

То, что раньше я знал простым рассудком, как «знают» все человеческие существа, сейчас наполняет всю мою душу. Это — пылающий опыт переживания того страшного разрыва, который пронизывает всю природу, и не ограничивается одной только землей. Это — война между Любовью и Ненавистью, трещина между Небом и Адом, которая достигает и царства мертвых, простираясь и по ту сторону могилы.

Только в сердцах оживших в Духе мертвые обретают настоящий покой, чувствую я. Только там — для них отдых и прибежище. Когда сердца людей погружены в сон, тогда спят и мертвецы. Когда же сердца духовно пробуждаются, тогда оживают и мертвые, тогда они оживают и принимают участие в мире проявления, но без тех мучений и страданий, которым подвержены земные существа.

Сознание своего бессилия и совершенной беспомощности охватывает меня, когда я раздумываю: что я должен сделать сейчас, пока еще лишь от меня зависит, промолчать или начать говорить? И что мне делать потом, после того, как я достигну магического совершенства, повзрослев и духовно окрепнув? Близко то время, когда учение о медиумизме охватит все человечество, как чума. Это я знаю наверняка.

Я рисую себе картину: бездна отчаяния поглощает людей, когда они постепенно, после мгновения короткого головокружительного счастья, видят, что мертвые, которые встали из могил, лгут, лгут, лгут еще страшнее, чем способны лгать живые существа, что это — всего лишь призраки, эмбрионы, продукты адских совокуплений!

Какой пророк будет достаточно смел и велик, чтобы предотвратить такой духовный конец мира?

Внезапно посреди моего молчаливого разговора с самим собой мною овладело странное чувство: как если бы обе мои руки, которые все еще бездействующе покоились на столе, схватило невидимое существо. Мне показалось, что образовалась новая магнетическая цепь, подобная той, которая была в начале сеанса, но только теперь один я был ее участником.

Швея поднимается с пола и подходит к столу. Ее лицо спокойно, как если бы она была в полном сознании.

— Это — Пифа…. Это — Пифагор! — запинаясь, произносит человек с длинными волосами. Но неуверенный тон его голоса выдает сомнение. Нормальный, трезвый вид медиума, кажется, смущает его.

Швея смотрит в упор на меня и произносит глубоким мужским голосом: — Ты знаешь, что я — не Пифагор! Быстрый взгляд, брошенный вокруг меня, дает мне понять, что другие не слышат, что она говорит. Ее лицо ничего не выражает. Швея кивает утвердительно: «Я обращаюсь только к тебе, уши других глухи!