Вот почему ей вспомнились красные чулки. Вернуть растоту их любви так же невозможно, как невозможно было рассказать Николасу про отца.

Все их надежды давным-давно похоронены в прошлом, как и ее красные чулки.

— Прости, — сказал Николас. Слова снова и снова эхом отзывались у нее в голове. За что он просит прощения? За то, что овладел ею, или за то, что не мог ее разлюбить? Но когда Элли вышла из задумчивости и решила спросить у него, то увидела, что осталась одна. К ней вновь пришло одиночество.

Элли до боли зажмурила глаза, пытаясь удержать слезы. Кисть казалась чужим предметом, непонятно как оказавшимся у нее в руке. Николас спросил, не боится ли она писать его портрет. Может быть, так оно и есть?

От теснившихся перед глазами образов кружилась голова. Мысленно Элли вновь и вновь переживала его проникновенное, обжигающее прикосновение, которого давно перестала ждать. Но ярче всего запечатлелся он сам, стоящий у окна, отрешенно и печально смотрящий на улицу, потерянный и одинокий. Неизбывная тоска по безвозвратно ушедшему детству, Шарлотте… Элли отчего-то знала, что он тоскует и по прежней такой по-детски невинной любви, которая коснулась их в том бесконечно далеком теперь августе.

Рука ее вдруг задвигалась как бы по собственной воле. Кисть коснулась палитры, потом мазок, еще один… Рука двигалась быстрее и увереннее. Никакой подготовки. Никаких набросков. Кисть стала ее продолжением. Элли писала, воспарив на крыльях снизошедшего вдохновения. Она поняла, что действительно боялась писать портрет Николаса, но главная причина была не в нем. Она боялась не просто не оправдать ожиданий. Это был страх глубоко скрытой ущербности. Она боялась, что навсегда останется незаконнорожденной дочерью подлеца. Этот страх смел казавшиеся такими надежными преграды и вырвался на свободу. Элли поняла, что сдалась давным-давно, убедив себя в том, что она всего лишь дочь Гарри Дилларда.

Прошлое и настоящее слились в одну темную полосу.

Сдавленно вскрикнув, Элли отбросила кисть и уткнулась лицом в ладони, стараясь сосредоточиться и сдержать бушующие в душе чувства.

И ей это удалось. Она освободилась от всего. Все было забыто, кроме подрамника, красок и кисти. Элли еще никогда не писала так вдохновенно. Она творила ради растерянного маленького мальчика по имени Николас и ради собственной одинокой души.

Элли не заметила, что вымазала краской щеку. Растрепавшиеся волосы лезли в глаза. Она не обращала внимания. Были только кисть и холст.

Настоящий художник всегда пропускает все через себя.

Элли закончила, когда в комнате уже начало темнеть. Она устало опустила руку, отступила на несколько шагов и окинула взглядом портрет. Ей вдруг стало нечем дышать. То, что она увидела, не было портретом Николаса. Это была сама жизнь, непонятно как попавшая на холст да там и оставшаяся.

На следующий день Николас не пришел. И на третий день тоже. Как будто знал, что портрет готов и нет нужды возвращаться. А может быть, он тоже признал бесполезность их встреч. Если так, то она будет ему благодарна. Элли убеждала себя, что ей, как и любому художнику, хочется показать заказчику готовую работу и узнать его мнение. Но она не смела просить его прийти. Лучше всего отослать портрет с посыльным. Обещание выполнено. Деньги получены. Сказке конец.

Прошло еще несколько дней, а Николас так и не появился. Тогда Элли завернула портрет в грубую оберточную бумагу и попросила Джима отнести его Николасу домой. Она с нетерпением ждала его возвращения в надежде, что Николас коротко напишет ей, понравился ему портрет или нет. Она должна знать, что он хотя бы видел его. Она не получила ничего.

На следующее утро кто-то громко забарабанил в дверь ее спальни.

— Элли! Скорее вставай! Голос Барнарда. Она испуганно села на кровати.

Что-то случилось с Джонасом! Элли бросилась к двери и широко распахнула ее.

— Барнард! Что случилось?! — Читай! Утренняя газета! Ты только посмотри! От страха она забыла обо всем. Опять! — На третьей странице, — добавил Барнард. Элли схватилась рукой за косяк, чтобы не упасть.

— Да читай же, черт возьми! Трясущимися руками она развернула на третьей странице свежий номер «Таймс».

Вы можете думать что угодно о скандально известном М. М. Джее. Но оставьте в покое талант художника. Год назад я писал, что Джей сдерживает свое дарование. Теперь все могут видеть, как я был тогда прав.

Последняя картина художника, безусловно, главная из всех его работ. Художник сумел уловить и показать внутреннюю суть человека, изображенного на холсте. Под маской высокомерия и властолюбия таится завораживающая красота легкоранимой души. Это портрет человека, полного неизбывной тоски, разрывающегося между ненавистью и любовью.

Картина впечатляла бы, будь ее автор мужчиной. Потрясают точность мазка, невероятная уверенность линий, удивительно глубокое понимание перспективы и цвета. Но я спрашиваю: мог бы мужчина написать такую картину?

Смог бы он раскрыть собственную душу? Я более чем уверен, что нет. Большинство мужчин слепы и не видят своих душевных переживаний. Только М. М. Джей, женщине, удалось заглянуть под эту годами не снимаемую маску внешней уверенности и ложного благополучия.

В данном случае не важно, кто такая М. М. Джей и что о ней думает свет. Мы должны признать, что появился талант, своей глубиной и уникальностью заслуживающий самого глубокого уважения. Весьма скоро за ее картины будут платить поистине фантастические суммы. Эйбл Смайт»

У Элли не было сил пошевелиться. Слезы радости все бежали и бежали из глаз.

— Я тебе когда еще говорил! Ты мне не верила! — кричал Барнард. — Я говорил, что ты сможешь! Смогла! Ведь смогла!! Ты доказала им, что ты настоящий мастер!

Слава Богу, она не обманула ожиданий. «Нет, честное слово, я справилась», — подумала Элли, смеясь и плача одновременно.

— Немного терпения, девочка, — успокоившись, добавил Барнард. — Ты увидишь, как в мгновение ока все переменится.

В этот же день началось настоящее паломничество. Казалось, что каждый житель Нью-Йорка воспылал желанием заполучить свой портрет кисти М. М. Джея. К вечеру Элли наконец поняла, что она идет нарасхват. О недавнем прошлом все вдруг забыли. Барнард расхаживал по дому с гордым видом победителя. Ханна сияла от счастья, Мириам приветливо ее поздравила, а Джим тихо и просто радовался вместе со всеми. Только сама Элли не разделяла общей радости. Она прижимала к себе Джонаса с пугающим ее саму отчаянием.

Когда первые восторги улеглись, до нее дошло, что все это счастье свалилось ей на голову только потому, что Николас показал картину Смайту. В этом она не сомневалась. Холодок страха пробежал у нее вдоль спины. Зачем он это сделал? Не было ли это очередной попыткой обидеть ее, но попыткой провалившейся? Она слишком хорошо помнила, как он ненавидел ее отца, какие невероятные усилия положил, чтобы расправиться с ним. Не пытается ли Николас снова проучить ее? А если это так, то когда же он остановится? Боже мой, чем все это кончится?

— Элли, что с тобой?

Она подняла глаза и встретила озабоченный взгляд Мириам.

— Ничего, Мириам, просто задумалась. Джонас слез с колен матери и, звонко хохоча, затопал через комнату. Все вокруг были так откровенно счастливы, что малыш, безусловно, это почувствовал. Если бы только она тоже могла быть беззаботно счастлива. Если бы она могла безоглядно доверять невероятной удаче. Но жизнь так часто обманывала ее ожидания, что она не могла заставить себя поверить в чудо.

Невнятно извинившись, Элли торопливо выскользнула из дома, чтобы побыть одной и подумать. Она шла куда глаза глядят по раскаленным, душным улицам Нью-Йорка. Безотчетно она вышла к гранитной