Утро хоть и весеннее, солнечное, а встречает меня прохладой. Окно нараспашку, обогреватель выключен. Закаляемся, значит. Как сталь, ага… Плед, в который я закутался накануне, что мертвому припарка. Зато из кухни доносится запах кофе, а Варя стоит на пороге и – подумать только! – держит в руках мою чашку.

– Так и знала, что ты сейчас проснешься, – говорит. – Кофе кенийский, без молока, с корицей и тростниковым сахаром. Кажется, удался. Будешь?

– А как ты думаешь?

– Думаю, будешь. Кто ж от счастья своего отказываться станет?

Счастье не счастье, а кофе варить она, кажется, научилась. Ну, скажем так: не портить. И то, пора бы уж. Взрослая ведь девочка. Страшно подумать, насколько взрослая.

Думать, впрочем, вообще страшно. Лучше просто пить кофе, вставать, в ванную идти, душ принимать. Какое-никакое, а все же занятие.

«Сколько еще, – спрашиваю я себя, – ты будешь придуриваться, делать вид, что ничего особенного не случилось и все идет как надо?»

Честный ответ на этот вопрос пугает даже меня. Бесконечно долго могу я вот так придуриваться, дай только волю. Ни одной жизни человеческой, даже Мафусаилова века, не хватит, чтобы реализовать мою потенциальную способность делать вид, будто все в полном порядке, – при ясном вполне понимании, что мой мир, собственно, рухнул еще вчера. То есть уже позавчера. То есть…

Тьфу, да какая, к чертям собачьим, разница!

«Тьфу» – это я не то чтобы в сердцах слюной брызжу. Это я зубы чищу. Ну и обдумываю житие свое заодно. Воздеваю глаза к потолку, вопрошаю небо: «Что делать-то, блин?!» – заранее подозревая, что ответа вряд ли дождусь. Небо – оно такое, консультирует нашего брата, доморощенного фаталиста, охотно даже бесплатно, зато исключительно в удобное для него самого время.

– …второй роман твоего Штрауха, представляешь? – рассказывает тем временем Варя.

Она беседует со мной, оставаясь на кухне. То ли уверена, что ни шум воды в ванной, ни даже бульканье во рту не помешают мне услышать ее негромкий голос, то ли просто считает, что мне не слишком интересны ее дела, потому и сообщает о них в тот момент, когда иных развлечений у меня попросту быть не может. Она, к слову сказать, ошибается – в обоих случаях! – но это сейчас не имеет значения, поскольку ее устами глаголет то самое небо, на чей совет я, признаться, не слишком рассчитывал.

«Идиот, – ласково говорю я себе. – Уёбище слабоумное. Михаэлю позвонить ты, конечно, без посторонней помощи еще пять лет не додумался бы!»

– Что? – переспрашивает Варя.

– Это я собой ругаюсь, – объясняю. – Перевожу внутренний конфликт на внешний план, чтобы без психологических глубин обошлось. Аквалангист из меня нынче хреновый…

– Что-то у тебя все же случилось, – вздыхает она. – Какой-нибудь привет из прошлого? Ты имей в виду: мне вчера, когда я Маринке гадала, Двадцатый Аркан на колени вывалился. «Страшный суд» называется. У него много значений, но чаще всего он просто напоминает о старых грехах – ну, ты понимаешь, речь не о тех «грехах», за которые попы епитимьей стращают, а о былых ошибках и глупостях. И обещает, что все, в общем, можно исправить, подлатать, починить, было бы желание…

– По логике, «Страшный суд» должен бы сулить воскрешение из мертвых. Разве нет?

– А он и сулит. Просто воскрешение из мертвых – это, знаешь ли, не каждый день случается. А вот разборки с прошлым – практически ежедневно.

– Угу… А что ты там говорила про Михаэля? Вода шумела, я почти ничего не услышал.

– Все идет к тому, что мне, кажется, отдадут его второй роман переводить. Полностью, представляешь?

– С трудом… Ты мне, болвану, скажи напрямик: это хорошо или плохо? В смысле я «ура» кричать должен или сочувствовать, что тебя завалили работой?

– Кричать «ура», всем своим видом изображая сочувствие, – смеется она.

– Ты мне, между прочим, обещала дать почитать то, что вы уже перевели, – вспоминаю. – И что ж? Пiдманула, пiдвела! Имя тебе после этого, сама понимаешь, Вероломство… Кстати, а не поработаешь ли ты на меня, милое мое Вероломство, если я ему дозвонюсь? В смысле Михаэлю.

– А ты что, собрался ему звонить?

Варя заранее трепещет. Глаза горят, скулы пылают, нижняя губа закушена. Хорошо, наверное, быть известным писателем, вон что с девушками красивыми творится, от одного лишь упоминания…

Усаживаюсь рядом с нею, обнимаю, привлекаю к себе, целую в нос, глажу по голове, хоть и чувствую: обуревающие меня порой отцовские чувства Варю, мягко говоря, обескураживают. Они, впрочем, и меня самого обескураживают будь здоров. А что делать?..

– Новости Юркины хочешь узнать? – спрашиваю. – Ты меня так ни о чем и не спросила. А я боялся, что спросишь, дурью маялся, придумывал, что бы такое тебе рассказать вместо правды. Или даже так: каким образом припудрить правду, чтобы тебе было приятно и интересно ее слушать… Не придумал. Хочешь услышать все без цензуры?

– Такая страшная правда? Ни фига себе, какие дела творятся, пока я тут кайфую…

– Не знаю, страшная ли. Странная – это точно. Я бы, пожалуй, не стал тебе все выкладывать, но уж если «Страшный суд» из колоды да на колени вывалился… Поработай для нас синхронным переводчиком. Слишком уж все сложно, чтобы на моем ломаном английском Михаэлю пересказывать. Поможешь?

– Господи, – вздыхает, – и ты еще спрашиваешь…

Вращаю диск телефонного аппарата, набираю великое множество цифр: код страны, код города, номер абонента. Теоретически говоря, надо бы до вечера подождать, когда поминутная стоимость болтовни с обитателями дальних стран уменьшится вдвое, но я повинуюсь внутреннему импульсу. Знаю: звонить надо