ведьмой Эллен, и что Джонатан не стал говорить Филипу о своей затее из боязни, что тот может запретить ему покидать монастырь. Вернуться они должны были сегодня утром, но до сих пор задерживались. Приору казалось, что Эллен вряд ли что сможет добавить к рассказу Франциска.

Когда тот закончил, начал говорить Филип:

- Ребенок был не моим, готов поклясться чем угодно. Я никогда не имел половых связей с женщинами и остаюсь целомудренным и непорочным, как завещано нам апостолом Павлом. Так почему же, как спрашивает его милость епископ, я относился к этому мальчику, как к собственному сыну?

Филип вновь обвел взглядом собравшихся. Он решил, что единственным выходом будет говорить только правду, и надеялся, что Бог скажет свое слово достаточно громко, чтобы преодолеть душевную глухоту Питера.

- Когда мне было шесть лет, - продолжал Филип, - мои родители погибли. Их убили в Уэльсе воины старого короля Генриха. Меня и моего брата спас аббат из близлежащего монастыря, и с тех пор мы росли под присмотром монахов. Я был монастырским сиротой. И я знаю, что это такое. Когда постоянно хочется материнской ласки, несмотря на заботу и внимание со стороны братьев-монахов. И я понимал, что Джонатан испытывал те же чувства, поскольку на себе познал то отчуждение, которое появляется у человека без родительского глаза, когда тебе некого назвать матерью или отцом. Как и он, я все время стыдился того, что вынужден доставлять кому-то лишние хлопоты, искать милосердия у чужих мне людей. Я часто спрашивал себя: за что же я лишен всего того, что даровано другим? Я знал, что по ночам этот ребенок мечтал о теплой материнской груди и ласковом голосе матери, которую он никогда не знал, жаждал встретить ту единственную женщину, которая беззаветно любила бы его.

Архидиакон сидел с каменным выражением на лице. Филип вдруг осознал: перед ним самый худший из христиан. Он старательно выискивал все дурное в людях, находил любую возможность, чтобы предать человека опале, не признавал никаких оправданий и всегда требовал самого сурового наказания за малейшую провинность; ему не знакомо было христианское сострадание, прощение; он словно насмехался над великодушными законами Христа. Такими вот были фарисеи, подумал Филип; не удивительно, что Всевышний предпочитал делить трапезу с хозяевам и трактиров и грешниками.

И он продолжал говорить, хотя с грустью понимал, что никакие слова не способны поколебать праведность Питера, которой он прикрывался, как щитом.

- Никто так не заботился бы о мальчике, как я, не считая, конечно, его родителей, найти которых мы так и не смогли. И на то была ясная Божья воля... - Он замолк. В церковь только что вошли Джонатан с Джеком. Между ними стояла Эллен.

Она постарела: волосы стали совсем седыми, лицо покрыли глубокие морщины. Но вошла она, как королева, с высоко поднятой головой, золотистые глаза сияли так, словно она бросала кому-то вызов. Филип был слишком удивлен, чтобы протестовать.

Высокий суд молчал, когда она вошла в неф и встала прямо против архидиакона Питера. Голос ее зазвучал в тишине, как из горна, и эхом отозвался в верхнем ярусе окон собора, построенного ее сыном:

- Клянусь всеми святыми, что Джонатан - сын Тома Строителя, моего умершего мужа, и его первой жены.

Собравшиеся в зале священники подняли страшный крик. На мгновение все утонуло в нем. Филип был в полном замешательстве, только широко раскрыл рот и не сводил глаз с Эллен. Том Строитель? Так Джонатан - сын Тома? Когда он смог наконец посмотреть на своего воспитанника, то сразу понял: это была сущая правда. Они были похожи не только ростом, но и лицом. Джонатану не хватало только бороды - и никаких сомнений не осталось бы.

Первое, что почувствовал Филип, была горечь утраты. До сего дня он был самым близким человеком Джонатану. Но Том являлся ему родным отцом, и, хотя тот уже давно умер, неожиданное открытие многое могло изменить. Филип больше не смог бы втайне считать себя отцом Джонатана, да и тот теперь не будет чувствовать сыновней привязанности к приору. С этой минуты он будет только сыном Тома. Филип его потерял.

Он тяжело опустился на скамью. Когда шум понемногу стих, Эллен рассказала, как Джек в то холодное утро услышал плач и нашел младенца; как они с Томом прятались в кустах, наблюдая за Филипом и монахами, которые, закончив утренние работы, возвращались в монастырь и встретили у ворот Франциска с младенцем на руках и Джонни Восемь Пенсов, пытавшегося кормить ребенка через тряпочку, смоченную в козьем молоке.

Филип тут же вспомнил, с каким интересом Том слушал его рассказ о найденыше несколько дней спустя. Ему тогда показалось, что тот так внимателен только из прирожденного чувства сострадания, но оказалось, что он просто горел желанием узнать все о своем сыне.

Со временем Тома все больше тянуло к мальчику, особенно когда он впервые пошел, а потом превратился в озорного непоседу. Никто тогда не обратил на это особого внимания: весь монастырь относился к Джонатану как к любимому всеми существу, а поскольку Том все свое время проводил на церковном дворе, его привязанность к мальчишке стала вполне естественной. Но сейчас, оглядываясь назад, Филип понимал, что забота, которую Том проявлял о Джонатане, была не совсем обычной.

Когда Эллен села, приор понял, что его невиновность доказана. Ее откровения были столь ошеломляющими, что он совсем было забыл, что находится на суде. Рассказ ее о рождении ребенка, о смерти, об отчаянии и надежде, о старых тайнах и бесконечной любви неоспоримо свидетельствовал о целомудрии Филипа. Хотя не все было так просто и безобидно: решался вопрос о будущем монастыря. Но слова Эллен прозвучали столь убедительно, что о продолжении суда не могло быть и речи. Даже у Питера не хватило бы духу обвинять Филипа после всего, что здесь прозвучало. Уолеран снова проиграл.

Однако епископ еще не готов был признать свое поражение. Он ткнул пальцем в сторону Эллен и спросил:

- Ты говоришь, Том Строитель сказал тебе, что ребенок его?

- Да. - В голосе ее звучала тревога.

- Но двое других людей, которые могли бы подтвердить это, - Альфред и Марта - не пошли за тобой в монастырь.

- Нет.

- А Том умер. И ты единственная, кто слышал это признание от Тома. Твои рассказ нельзя проверить.

- Какие же еще нужны доказательства? - с пылом произнесла Эллен. - Джек видел брошенного ребенка. Франциск подобрал его и отнес в монастырь. Мы с Томом следили за ним. Сколько же еще свидетелей требуется?

- Я не верю тебе, - сказал Уолеран.

- Не веришь мне? - Филип заметил, как Эллен задрожала от злости. - Ты мне не веришь? Ты, Уолеран Бигод, который столько раз лжесвидетельствовал?

Филип почувствовал приближение катастрофы. Уолеран побелел от ярости. Что-то за всем этим еще скрывается, подумал приор. Епископ явно чего-то испугался. Внутри у него все трепетало от волнения.

Филип посмотрел на Эллен и спросил ее:

- Откуда тебе известно, что епископ замешан в лжесвидетельстве?

- Почти пятьдесят лет назад в этом самом монастыре томился узник по имени Джек Шербур, - ответила она.

Уолеран прервал ее:

- Суд не интересуют дела давно минувших лет.

- Ну почему же? - сказал Филип. - Обвинения против меня основаны на мнимом прелюбодеянии, будто имевшем место тридцать пять лет назад. Ты потребовал, чтобы я доказал свою невиновность. Теперь суд ждет того же от тебя. - И повернулся к Эллен: - Продолжай.

- Никто не знал, за что его бросили в тюрьму, и меньше всего - он сам; но пришло время, и его освободили и дали ему украшенную драгоценными камнями чашу, наверное, в качестве платы за долгие годы несправедливого заточения. Он не хотел принимать такого подарка: ему она была ни к чему, а продавать на рынке такую дорогую вещь было просто опасно. И он оставил ее здесь, в Кингсбридже, в старой церкви. Вскоре он был арестован Уолераном Бигодом тогда простым деревенским священником,