этих ста пятидесяти километрах. До боли в глазах я смотрел на горизонт, стараясь увидеть черный дым костра.

Погода была ясная, мороз тридцать градусов, горизонт чист. И наконец, через сорок минут полета справа от курса я увидел черный дым. Наконец-то долетел! Я вспомнил слова товарища Куйбышева: «Лети спокойно, не торопись, на льдине ждут тебя люди».

Я сделал круг над лагерем. Среди ледяных нагромождений приютились закопченные палатки. Вблизи палаток — наскоро сколоченный барак. На мачте — красный флаг, четко выделяющийся на снежном фоне.

В стороне — посадочная площадка, границы которой сама природа резко обозначила торосами. Она была похожа на вытянутый треугольник.

В тот день я сделал два рейса и вывез со льдины семерых челюскинцев.

…В эту ночь никто не спал. Завтра — тринадцатое число — «невезучее», как в это многие верят. К тому же к концу дня стала портиться погода.

Люди то и дело выходили и прислушивались, не начинает ли завывать ветер. Они с опаской посматривали на небо. Сквозь туманную дымку еще просвечивали зеленоватые звезды. Стоял крепкий мороз.

Челюскинцы, доставленные па материк, тревожились за судьбу своих шестерых товарищей, еще находившихся па льдине. Они знали, что те тоже но спят, пристально вглядываются в черную даль, привычным слухом ловят каждый шорох, каждый скрип льда, каждый вздох неспокойной арктической ночи. Вероятно, они собрались все вместе в штабной палатке, из которой радист поддерживает связь с миром. Здесь светит коптилка — единственный огонек на сотни километров мрачной ледяной пустыни. Шестеро ждут не дождутся рассвета. Не затмит ли его пурга? Смогут ли подняться в воздух самолеты? Не помешает ли им циклон, готовый вот-вот нагрянуть в этот район Ледовитого океана. Вдруг начнется торошение и станет ломать ледяное поле лагеря. Трещина может разрезать «аэродром». Был тут большой, дружный, работящий коллектив, и тому приходилось туго, когда наступало сильное сжатие льдов. А теперь только шесть человек! Что они смогут сделать в неравной борьбе с разбушевавшейся стихией! Если попортит взлетно-посадочную полосу, они но в силах будут построить новую. Что с ними будет? Тогда ведь самолеты на льдину не посадишь.

Думы о погоде властно отгоняют сон от людей п на плавучей льдине, и на твердой земле в Ванкареме. Этот крошечный чукотский поселок волей судьбы стал одним из самых известных мест в мире. Население его удесятерилось в эти апрельские дни. Челюскинцы нашли времен шли приют в специально поставленных для них ярангах. Летчиков поместили в единственный здесь дом-факторию. В маленькое помещение мы набились как сельди в бочку.

Я ворочаюсь с боку на бок. Рядом на полу в такой же меховой «упаковке» лежит Каманин. В тесноте мы с трудом влезли в спальные мешки. Лишь худощавый Каманин легко нырнул в меха. Он самый молодой из нас.

— Николай! — прошу я его. — Расскажи что-нибудь! Может, под разговор скорей уснем. А знаешь, как важно отдохнуть перед полетом?

— Знаю! — отзывается Каманин, высовывая из мешка свою крутолобую, вихрастую голову. — А что рассказать?

— Про свою жизнь!

— Что мне рассказывать о себе?.. Год рождения 1908. Происхождение? Сын сапожника и ткачихи. Образование? Девятилетка. Специальное образование? Военная летная школа. Партийность? Член ВКП(б). Род занятий? Служу в Особой Краснознаменной армии. Вот и все.

— Ты мне не анкету заполняй, а биографию свою расскажи.

— А ее у меня пока нет. Биография моя только начинается…

Десять лет — разница в возрасте у меня и Каманина. Это и мало и много. Мало — потому что не помешало нам в одном строю выполнять ответственное задание Родины. Много — потому что из-за этой разницы дорога в авиацию для меня была значительно трудней и длинней, чем путь Николая Каманина. На то, на что Молокову и мне понадобилось по восемь-десять лет, у Каманина ушло два-три года. Мы шли от сохи к штурвалу самолета. Юноша, выросший уже в советские годы, прямо из средней школы пришел в летное училище.

Что стало бы с ним, если бы не было Великого Октября? Возможно, его постигла бы участь отца. Тот с утра до вечера сидел в полутемной каморке, сучил дратву, латал обувь для жителей заштатного, пыльного городишка Меленки.

Во время первой мировой войны отец перешел работать в сапожную артель, выполнявшую заказы для армии Здесь уже стучали не один, а десяток молотков. Но это была только внешняя сторона жизни Каманипа-старшего. Лишь после февральской революции выяснилось, что тихий сапожник еще в начале войны стал активным членом Коммунистической партии. В 1919 году он заболел сыпным тифом и умер.

Коля рано был предоставлен самому себе. Его мать — ткачиха на текстильной фабрике — работала в разных сменах. Воспитанием сына заниматься ей было некогда. Колю воспитывала советская школа.

Естественно, что школьник не думал о «карьере» холодного сапожника, перед ним, как и перед всеми детьми, открылась широкая дорога. Хотелось посвятить свою жизнь чему-то большому, важному, нужному людям, а чему — он, не знал. Все решил вывешенный в школе плакат, на котором был изображен самолет над призывом вступать в Общество друзей воздушного флота. Коля Каманин тут же отдал в качестве вступительного взноса полтинник, полученный от матери на завтраки. Он стал членом ОДВФ. Это добровольное общество затем влилось в Осоавиахим, а позднее было преобразовано в ДОСААФ. Кто мог думать, что через двадцать три года школьник из маленького русского городка станет председателем Центрального совета ДОСААФ, наставником советских космонавтов. Конечно, меньше всего сам Каманин. Но мечта стать летчиком зародилась именно тогда.

— Трудно ли мне было стать летчиком? — сказал как-то Николай Петрович. — Нет! Если были трудности, то лишь те, которые я сам создавал. Торопился очень, не терпелось…

Собрав документы, юноша отправил их в отделение ОДВФ с просьбой направить его в летную школу. Месяц, другой, третий. Нет ответа… Потом кто-то догадался:

— Ты, друг, торопишься. В авиационную школу принимают с восемнадцати лет, а тебе еще нет шестнадцати. Подожди еще пару годиков.

Ждать было не в характере Коли Каманина. Он не захотел смириться со своим «поздним рождением» п вновь послал документы на следующий год.

После пяти удачно пройденных медкомиссий, Николай Каманин был зачислен в ленинградскую школу.

Очень скоро он привык к мерному распорядку дня воинской части, к солдатской дисциплине. Дисциплина приучила его к точности, четкости, умению беречь время. Эти качества выгодно отличали сначала курсанта, затем офицера, а позднее генерала Николая Петровича Каманина.

У него оказалась, как это говорится, «военная косточка» — умение подчиняться самому и командовать другими. Будучи дисциплинирован, он па протяжении всей долголетней службы в армии требовал дисциплины от подчиненных.

Каманин всю жизнь был очень занят, и всегда у него хватало на все времени. Он живет и работает по расписанию, всегда планирует предстоящие дела, заседания, встречи. Сколько раз позвонишь ему по телефону, чтобы договориться о встрече, и слышишь в ответ: «Подожди минутку. Сейчас посмотрю… Да, приезжай завтра в тринадцать тридцать» — или что-нибудь подобное.

Еще в молодости, будучи курсантом, он записал в дневник слова известного теоретика военного дела Клаузевица:

«Маленький прыжок легче сделать, чем большой. Однако — желая перепрыгнуть через широкую канаву, мы не начинаем с того, чтобы половинным прыжком вскочить на ее дно».