помнил Кангасск.
«Сделала вид, что не узнала, — подумал он, чувствуя, как отлегло от сердца, и улыбнулся себе: — Ну что ж, я подыграю».
— Я проходил мимо, — как ни в чем не бывало отозвался Ученик, — увидел вывеску, решил зайти погадать.
— Я давно не гадаю, — с некоторым удивлением произнесла Занна и недоверчиво прищурилась. — И вывеска… ржавчина давно съела все буквы, ты не мог ее прочитать.
— Прочел, как видишь, — Кангасск беспечно пожал плечами. — Можешь проверить, буквы сияют, как новенькие. Так ты погадаешь мне?
«Сейчас скажет „Пять монет“… конец игре тогда…» — мелькнула ироничная мысль. О том, что с уходом Эа Кангасск остался без денег, он вспомнил поздновато. Впрочем, если бы Занна хотела выгнать его, она бы уже это сделала: деньги ее бы не остановили. Помнится, она не взяла своих пяти монет и тогда, когда гадала Кану в первый раз.
— Садись, — буркнула Занна и, указав на кривоногий стульчик за своим швейным столом.
Кангасск послушно сел.
— Давай руку, — сказала гадалка, присаживаясь напротив.
Нет, она не сможет долго играть. Та буря, что собирается грянуть в ее душе, уже дает знать о себе: в каждом сердитом слове, в каждом резком движении…
— Правую! — сурово взглянув на своего гостя, потребовала Занна, когда Кан подал левую руку.
Кангасск вздохнул, но подчинился, — и холодная, с синеватым оттенком кисть легла в ладони наследницы Азарии и Самберта. Раскрыть ладонь полностью Ученик не сумел: как-никак, три пальца не слушались до сих пор… Но Занна и не взглянула на «судьбоносные линии» его руки…
— Макс Милиан отрубил тебе эту руку, Кангасск Дэлэмэр, последний Ученик! — произнесла Занна с горькой усмешкой и подняла на Кана гневный взгляд. — Ты знаешь, что по руке гадают только дуракам, которые верят в это, — жестко сказала она. — Я тринадцать лет не касалась харуспексов, я не вижу будущего и не хочу больше его видеть! Но я знаю, кто ты такой…
— Я искал тебя, Занна, — мягко сказал Кангасск.
— Я спряталась здесь от таких, как ты! — бросила она в ответ. — От тех, кто твердит про наследие династии, от тех, кто наживается теперь на харуспексах, и от тебя — в особенности!!!
— Почему? — проронил Ученик с отрешенностью в голосе.
Вопрос повис в воздухе…
Кангасск удивлялся собственному спокойствию и чувству нереальности происходящего. Как Странник в беснующемся арене, как маг под щитом периметра, он оставался спокоен и неуязвим. Гнев Занны не касался его. И мир вокруг казался огромным, а время — лениво ползущим. Хмурые облака за окном шли со стороны Столицы парадом через все небо; и желтый солнечный свет, падающий на стол, мешался с белым магическим светом Лихтов, «звезд Флавуса». И еще… Занна до сих пор держала руку Кангасска в своих руках, — видимо, совсем забыла об этом, уйдя в эмоции, — и ладони ее были уютно-теплыми… Вечность сидеть бы так. И молчать обо всем…
Скрипнула входная дверь, и тихая девочка остановилась на пороге глядя во все глаза на двоих взрослых, что сидели в тишине, склонившись друг к другу; на седого воина, чью руку Занна заботливо держала в своих ладонях; на празднично-яркие Лихты. Малышка не ведала ни о каких обидах, ни о каком гневе, и то, что она наблюдала, казалось ей удивительной сказкой. Так и было, возможно; тот, кто чист сердцем, без всяких харуспексов видит то, во что не хотят верить многие.
Девочка улыбнулась, вновь не сказав ни слова; Кангасск и Занна, встретившись с ней взглядом, виновато опустили глаза.
— Уходи… — со вздохом произнесла Занна, выпустив руку Кана, и добавила нарочито-отстраненное: — Дэлэмэр…
Кангасск кивнул и, поднявшись из-за стола, вышел за дверь. Это печальное «Уходи» сокрушило ту незримую защиту, что давала Ученику чувство непричастности и невероятное спокойствие. Гнев не сумел бы сделать такого.
И, стоя на ступеньках; рассеянно глядя вдаль, Кан слушал приглушенный разговор за дверью. Впрочем, разговор подразумевает, что говорят хотя бы двое: тут же девочка молчала, и до слуха Кангасска доносились лишь слова Занны. Половина тех злости и страха, что не достались ему, она выплеснула на ребенка; она корила девочку за все: за непослушание, за то, что привела сюда чужака… Но когда та заплакала, Занна сама испугалась того, что наговорила, и бросилась утешать малышку. «Кангасси, доченька, прости меня, прости…» — говорила она, роняя слезы; думая, что тот самый «чужак», в честь которого названа девочка, ничего не слышит.
Минуты через две Кан готов был разрыдаться сам… «Никуда я не уйду,» — упрямо заявил он самому себе и, выбрав камень почище, уселся напротив крыльца — ждать.
Глава пятьдесят восьмая. Odi et amo
Кангасск недолго сидел один. Вскоре появилась Эа. Неохотно, опустив голову почти к самой земле, она подошла к бывшему хозяину и бросила на него взгляд виноватый, но все еще не покорный. Кан с трудом удержался, чтоб не прыснуть от смеха… С подобным взглядом возвращаются домой упрямые дети, сбежавшие в поисках свободы и хлебнувшие первых трудностей. Для чарги такой трудностью оказалось седло: ни охоты с ним, ни сна, а как его снимать, ведомо одному хозяину, да и вряд ли Эа подпустила к себе кого-нибудь другого. Так что, промаявшись день, она вернулась.
Седло Кангасск, конечно, снял, и — чарга тут же умчалась куда-то. Но по этому поводу можно было не переживать: вернется гордячка. А пока Ученик радовался малому: что вернул свою сумку и дорожное одеяло — все-таки приятнее сидеть на нем, чем на голом камне. В сумке же нашелся сухой паек, с голодухи показавшийся Кану удивительно вкусным, и деньги (красть что-либо из вещей, притороченных к чаржьему седлу, не решился никто).
Складывая в сумку остатки пайка, Кангасск с тоской посмотрел на корешок книги писем Макса. Вздохнул; вытащил книгу на свет; привычно открыл страницу наугад, заранее зная, что зря это делает…
