занимают на земле  разные  места.

5) Нам  недостает  еще  истинного  Евангелия,  о  котором,  как  о  Вечном Евангелии,  читаем в  Апокалипсисе Иоанна, — разумеется 'вечном' по сравнению с этим  нашим  Евангелием,  которое  временно  и  проповедано в мире и веке преходящем. И если уж исследовать  страдания  Христа,  хотя  и  дерзко  и  страшно искать  Его  крестных  мук  на небе, однако  же, если духовные грехи есть и  среди сил небесных, и если мы не стыдимся исповедать Крест Господен ради разрешения того, что Он искупил своим страданием, почему же бояться нам предлагать что-нибудь подобное в местах горних по истечении веков, чтобы роды всех мест были спасены его страданием?

Мы бы не останавливались так долго на этих заблуждениях одного из крупнейших философских умов христианского мира, но это было необходимо, чтобы заметить потом, что именно Оригена Иероним считал 'первым после апостолов'. Это показывает, насколько еще неустойчива была догматика христианства, как много 'прелести' было для умов в подобных учениях, когда даже такие люди, как Иероним, как Августин (последний в еще гораздо большей степени: до 30  лет  почти  он  был  манихейцем),  прошли  через увлечение ересями. Представляется каким-то чудом, как могло удержаться христианство против всех этих бесчисленных  доктрин, как оно не затерялось среди них совершенно (тем более, что некоторые ереси, например, арианская, временно  бывали  сильнее его). И  любопытна еще одна  подробность: почти  все ереси, умеренные и крайние, оргиастические и рациональные, все они возникли и распространялись в эпоху нелегализированного  христианства.  Период гонений был в то же время периодом напряженнейших религиозных исканий, смелых опытов, грандиозных философских  композиций.  С Константина, с Миланского  эдикта начинается  упадок  в  этом  отношении, и так  наз.  христианские  споры  совсем не  несут в  себе того религиозного воодушевления (хотя партийные страсти там были  доведены до крайности), которым проникнуты  самые  нелепые секты  первых  веков.

Чтобы покончить с особенностями христианства той эпохи, отметим еще существование в среде тогдашней церкви ереси милленаристов или хилиастов,  упоминаемой Иеронимом. Объясняя стих 20-й в 66 -й главе пророка Исайи ('И представят всех братьев ваших от  всех  народов  в  дар  Господу  на  конях  и  колесницах,  и на носилках, и на мулах,  и на быстрых верблюдах — на святую гору Мою, в Иерусалим, говорит Господь' и  т. д. —  чтение  русской  библии),  Иероним пишет: 'Иудеи и наследники иудейского заблуждения эбиониты, которые в знак духовного убожества приняли самое имя 'бедных' ('эбиониты' по- еврейски 'бедные'.  — А. Д.) и которые все ждут блаженства тысячелетнего царства на земле, — они и  коней, и колесницы, и повозки, и носилки, и мулов — все это понимают  так,  как написано. Именно,  когда при кончине мира придет Христос, чтобы воцариться в Иерусалиме, когда снова возникнет храм и возобновятся иудейские жертвы, со всего мира будут собраны сыны израилевы,  только  не  на  лошадях, а  на  нумидийских мулах. Кто же из них будет предназначен к высшим почестям, те прибудут в каретах из Британии, Испании, Галлии, 'от крайних на свете Моринов' ('Энеида' Верг.) и оттуда, где разветвляет течение свое двурогий Рейн — прибудут, встречаемые всеми племенами  земли,  предуготованными  в  рабство  им'.

Но заблуждение о тысячелетнем царстве господствовало не только среди евреев. Христиане — уже на основе Евангелия — находили возможным ждать того же. 'Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в царстве Отца Моего — из этого места некоторые строят басню о тысяче лет, когда, как они уверяют, Христос будет царствовать телесно и пить вино, которого не вкушал Он с того времени и не вкусит до конца  мира'.

По всей вероятности, общность причин родила и общую мечту. Гонимые иудеи и гонимые христиане, как бы в нетерпении, как бы не имея сил ждать небесных наград, уже здесь, на земле, хотели насладиться блаженством и чисто земным, понятным им и в настоящее время столь недоступным торжеством. Отсюда эта детская греза о 'новом вине' или о 'новом Иерусалиме', восставшем из пепла. Несчастье ищет последнего утешения в легенде, в поэзии, и от этого обыкновенно с годинами бедствий связывается так много чудес, подвигов и полных таинственного смысла  знамений.

Может быть, таким образом и возникла — в связи с жестоким гонением Деция — трогательная легенда о семи спящих эфесских отроках, будто бы спасшихся тогда в пещере от преследования, заваленных там камнями по приказанию гонителя, уснувших на два века и приблизительно в изображаемую нами эпоху случайно открытых и пробудившихся. Целый ряд недоразумений, проистекших от их неведения о продолжительности своего сна, делает эту церковную повесть занимательной, как любая фантастическая сказка, поэтический же мотив долгого и чудесного сна через Коран перешел и в нашу литературу: его отзвук— 'И путник усталый на Бога роптал' в 'Подражаниях Корану'  Пушкина.

Ко  времени  Иеронима все  эти  долгие годы  гонений, бедственного  положения  христианской  религии были  уже  далеко,  но  —  замечательно  —  так  велик был ужас от пережитого, что спустя триста лет верующие все еще думали, что Антихристом будет не  кто иной,  как вновь возродившийся Нерон.  'Многие из наших полагают, что в виду  чрезмерности зверства и преступлений Антихристом будет Домиций Нерон'.

Но все-таки крест,  в  конце концов,  восторжествовал.  Теперь  этот  символ,  когда-то  требовавший  кровавых  жертв  со  стороны  приверженцев  своих, получил  уже всеобщее  признание, и  многие  христиане, между прочим и сам Иероним (за что говорят некоторые  выражения  его),  даже  рисовали  себе  изображение креста на лбу ради особенной ревности о Христе. 'Из  древних  еврейских  букв,  до  сих пор  употребляющихся самаритянами, последняя — 'тау' имеет вид креста, который написуется на челе христиан, и знак которого часто делается рукой'. После этого  становится понятным несколько странное на первый взгляд восклицание Иеронима, обращенное к Илиодору: 'Рей креста да утвердится на челе'. Можно догадываться,  что это рисование креста на лице было обычаем  монашествующих.

В начале работы мы давали краткий очерк римского общества в IV веке. Что могло родиться от соединения подобной упадочной цивилизации и учения Христа? Было ли последнее настолько могущественно, чтобы духовно победить и внутренне возродить первую? Сочинения Иеронима драгоценны в том отношении, что они дают ответ на подобные вопросы. Ответ этот близок к отрицательному, и мы несколько даже испуганно читаем эти материалы эпохи, этот почти обвинительный акт против христианства того времени, написанный рукой большого таланта и пламенно верующего человека.

Когда Иероним сообщает нам о том, что знатная римлянка бьет нищую за раздачей милостыни ['...между тем старуха, обремененная годами и лохмотьями, после получения милостыни забегает вперед, как это обыкновенно и делается, чтобы получить вторую монету, и когда до нее доходит очередь, получает кулак и расплачивается кровью за свое преступление''] — мы даже не удивляемся: трудно было так скоро утратить 'волю к власти' людям, выросшим на руках рабов. Но вот перед нами проходят вереницы духовных лиц — лизоблюдов, лихоимцев, клеветников, — и читателю становится как-то не по себе, и он начинает понимать, почему Иероним бежал из Рима и звал всех в монастырь,  в пустыню, в Вифлеем.

Остановимся  на  этих его  изображениях.

'Есть иные — говорю о людях моего состояния — которые только для того добиваются пресвитерства и диаконата, чтобы свободнее видеть женщин. У них одна забота, чтобы одежды их хорошо пахли, чтобы ногу не жал лакированный башмак. Завитые кудри несут след щипцов, пальцы сияют кольцами, и чтобы обуви не обрызгала уличная грязь, они проходят ее на цыпочках'. Союзы братской любви, все эти 'агапии' обращались в сожительство клириков и матрон, и Иероним спрашивал: 'Откуда занесена в церковь язва агапет, откуда новое название жен без брака, откуда новый вид наложниц?' 'Сами клирики, которые должны были бы являться наставниками и примером строгости, целуют головы своих покровительниц и, протянув руку, так что — не зная — подумаешь, что они хотят благословлять, принимают плату за свое приветствие', а матроны 'называются чистыми и святыми, и после сомнительной вечери видят во сне апостолов'.

'Святая  любовь  не  нуждается  в  частых  подарочках, в  платочках  и  повязках, в одеждах, идущих  к лицу,  в  совместно  отведываемых кушаньях,  в  ласковых и сладких записочках. Мед мой, свет мой, радость  моя — от всех этих и подобных им любовных глупостей, от всех этих нежностей и смеха достойных учтивостей  мы  краснеем  в  комедиях, нам  противны они у светских людей, — насколько же более в устах