пила вербеновый отвар, а я — вербеновый ликер).

Вечер завершился очередной постельной схваткой по прибытии домой — увлеченной, но не слишком продолжительной. Ибо в этот раз у меня возникло довольно раздражающее ощущение, которого раньше не было, — я постоянно думал о том, все ли окна в доме открыты настежь, не видна ли внутренность комнаты в такую ясную ночь, что за странный шум доносится со стороны кабинета и так далее. Между тем как я задыхался, трудясь над своей подругой и стараясь производить как можно меньше шума (но все же скрипа металлической сетки кровати, наших хриплых вздохов и легких шлепков от соприкосновения плоти, влажной от пота, было более чем достаточно!), мне вдруг показалось, что кто-то за мной подсматривает. Я остановился и даже, к удивлению Эглантины, резко обернулся.

Она шутливо спросила меня, что случилось. «Ничего», — ответил я, но, тем не менее, сделал перерыв и отправился в кухню выпить воды. Когда я вернулся, Эглантина уже спала или просто дулась, демонстративно отвернувшись к стене, и я не стал настаивать. Через какое-то время я встал, чтобы записать на листке бумаги, во исполнение намерения когда-нибудь стать писателем (острота Филибера сделала свое дело): «Вещи, которые раздражают во время секса: 1. Ощущение, что все это уже тысячу раз было. 2. Ощущение, что живешь в воспоминаниях, а не действуешь свободно. 3. Ощущение, что партнер не отдается тебе полностью. 4. Ощущение, что на тебя смотрит кто-то третий».

На самом деле, сказал я себе позже, это мог быть знак — результат какой-то телепатии. Ибо описываемые события произошли около двух часов ночи, и как раз в это время, как позже установил судебно-медицинский эксперт, Жан Моравски в своем кабинете в муниципальной библиотеке свел счеты с жизнью.

Мне сообщила об этом через день его антильская коллега, обнаружившая тело. Ее голос дрожал, она сказала, что не осмеливается позвонить супруге покойного, и умоляла меня приехать, как друга его семьи.

Я прибыл со всей быстротой, на какую был способен. Мари-Клэр Сен-Пьер (так звали коллегу) ждала меня у входа, крайне взволнованная. Она проводила меня до кабинета и со слезами в голосе сказала, что «не в силах на это смотреть» и чтобы я вошел один. Я испытал настоящий шок: Моравски сидел за столом, глаза его были открыты, поза была самой обычной: левая рука подпирает подбородок, правая, в которой что-то зажато, лежит на полуисписанном листе. На секунду я подумал, что он сейчас заговорит со мной. Но через некоторое время, когда мои глаза привыкли к полумраку комнаты, я заметил небольшие синеватые пятна на его скулах и возле ушей. Я долго смотрел на него, пока наконец любопытство не пересилило волнения, — мне захотелось увидеть, что он написал перед смертью. Я встал позади него и машинально — хотя в то же время, несомненно, это был жест неосознанной нежности — положил ему руку на плечо. И тут же вскрикнул от ужаса: от этого прикосновения тело рухнуло на стол. Библиотекарша снова открыла дверь, чтобы посмотреть, что случилось. Я что-то пробормотал. К счастью, прибыла полиция, которую она наконец-то вызвала. Пока инспектор расспрашивал мадемуазель Сен-Пьер, эксперт, натянув тонкие резиновые перчатки, принялся совершать необходимые манипуляции. Он осторожно приподнял тело Моравски, и я вздрогнул, увидев глубокий отпечаток, который его рука оставила на щеке, а также темную жидкость, выступившую изо рта. Затем эксперт захотел выяснить, что покойный сжимает в правой руке. Ему пришлось приложить немалые усилия, потому что пальцы уже окоченели; но понемногу их удалось разжать, один за другим. В руке библиотекаря оказался пустой стеклянный пузырек.

— Отравился, — прокомментировал эксперт.

Я сам позвонил Натали Моравски. Очевидно, ее муж в последнее время завел привычку работать по ночам в библиотеке; если он сильно уставал, то ложился спать в книгохранилище на раскладушке. Поэтому она не беспокоилась о его отсутствии. Когда она поняла, что произошло, то долго молчала, потом едва слышно произнесла: «Я сейчас приеду».

Она появилась через полчаса в сопровождении старшего сына. Мы оставили их наедине с телом. Затем пришлось заняться всевозможными формальностями. Мадам Моравски совершенно не представляла себе, что теперь полагается делать. Я заговорил с ней о мсье Леонаре. Она тут же со всем согласилась и переложила это дело на меня. К несчастью, мсье Леонар не отвечал на звонки — ни по городскому, ни по мобильному телефону. Однако мы позвонили в ближайшее похоронное бюро на улице Двадцать четвертого августа. Чтобы в ближайшее время поместить уведомление о кончине в «Йоннском республиканце», я решил сам забежать к Филиберу. Тот воспользовался случаем, чтобы сообщить, что Прюн звонила ему из Англии три дня назад и сказала, что по-прежнему его любит и собирается возвращаться в Оксерр. Но пока еще не привела свою «угрозу» в исполнение.

На следующее утро, ища в газете сообщение о смерти Моравски, я трижды испытал удивление и трижды расхохотался как безумный. Филибер сдержал слово, данное мне после творческой встречи. На второй полосе, посвященной культурной жизни Оксерра, в рубрике «Светская хроника» можно было прочитать: