Раздался взрыв хохота, подхваченный даже в рядах почетных гостей. Мейнару показалось, что это слишком.

— Заткнитесь уж, мелюзга! — крикнул он.

— Мейнара в чистилище! — крикнул в ответ Пеллерен.

— После тебя, засранец!

Но общее внимание уже переключилось на других персонажей. На сцену поднялись четыре музыканта — один из них был с электрогитарой, другой — с саксофоном; двое других встали рядом с ударной секцией и синтезатором. Снова появился Брейтман и изящно-небрежно заговорил, обращаясь к публике:

— А теперь — наш наиболее непредсказуемый писатель. Его считают поэтом, но начинал он как автор эссе. Его только-только открыли как поэта, а он пишет роман. Романист? Но нет, он снимает фильм! Думают, что он надолго замолчал, и вот — он делает шокирующее заявление. На острове Лансароте он принимается за фотографию. Сегодня, вспомнив зажигательный рок своих подростковых времен, он решил спеть для нас свои последние стихи в сопровождении группы «Дижонская горчица» (не я выдумал это название!). Итак — Мишель Уэльбек!

Автор «Платформы» появился без своей традиционной сигареты между пальцев, с приглаженными светло-каштановыми волосами — так он выглядел более юным и худым, чем на фотографиях. Он почти прилип губами к микрофону, так что слышно было, как движется его язык, но пока ничего не говорил. Потом, когда установилась полная тишина, он начал:

— На самом деле, я был в Оксерре много раз, еще в детстве, с бабушкой. Он был ближе всего к городу, где мы в то время жили. Но я почти ничего не помню.

Он отступил от микрофона, поклонился и слегка фыркнул. Потом обернулся к музыкантам. Те, по сигналу саксофониста, немедленно заиграли ритмичную мелодию.

Дождавшись паузы, Уэльбек снова приклеился губами к микрофону и торжественно, нараспев, произнес:

— «Безмятежность скал».

Но тут же его захлестнула новая музыкальная волна, еще более мощная, чем предыдущая, — настоящий морской прилив, который размыл все звуки — гласные, согласные, — слоги, слова, группы слов и целые фразы, которые слетали с его губ, насколько можно было судить по гигантскому изображению его лица на экране. Ударник выкладывался вовсю, потея и гримасничая, — склоненный над своей установкой, он напоминал лихого ковбоя, укрощающего дикого мустанга. Ему не уступал гитарист, который извлекал из своего инструмента такие звуки, что по сравнению с ними пассажи Джимми Хендрикса в Вудстоке^[94] показались бы слабыми вздохами. Из-за этого расслышать слова было совершенно невозможно. Однако иногда, в те редкие моменты, когда побагровевший саксофонист прекращал раздувать щеки и переводил дыхание, можно было уловить одно-два слова, что-то вроде «мелкие, мелкие, мелкие», потом — «вечная зима» и еще — «животное отчаяние».

Наконец исполнитель повернулся к саксофонисту, словно для того, чтобы подать еще один условный сигнал, и вдруг оркестр резко оборвал свой страшный апокалиптический грохот, и в тишине четко прозвучало заключительное слово поэмы:

— …минеральный.

Оглушительная овация, сопровождаемая свистом и дикарскими воплями, приветствовала завершение чтения, и тут же послышались крики: «Еще! Еще!», — скандируемые целыми рядами юных интеллектуалов и спортсменов.

Последовало и «еще» — Мишель Уэльбек громко объявил:

— «Сумерки».

Но в этот раз музыканты, дергающиеся, точно наэлектризованные, превзошли самих себя: прилив сменился настоящим цунами, и абсолютно ни единого слова поэмы было не разобрать (разве что угадать какое-то из них по движению губ исполнителя на экране).

Но восторг публики был едва ли не сильнее, чем раньше.

Когда Габриэль Брейтман снова поднялся на сцену, чтобы представить третью участницу, публика уже была «разогрета до предела» (как выразилась позади меня юная мулатка, приятельница Мейнара). Тем не менее ведущий добросовестно и со знанием предмета заговорил о «выдающемся авторе научной фантастики или, скорее, авторской фантастики», которую не преминул сравнить с Шарлем Лекоком:^[95]

— Кристин, «дочь мадам… точнее, мсье Анго» (ибо ее отец, как вы увидите, играет главную роль в книге, отрывок из которой она нам прочтет) — писательница, которая считает, что справляться с любым делом лучше всего самому и что нет лучшего сюжета для творчества, чем собственное «я».

Чего только он не наговорил! Но молодая женщина, едва лишь подойдя к микрофону, резким жестом откинула со лба длинную челку, падавшую на глаза, и разразилась целой серией негодующих протестов:

— Нет, хватит уже «мадам Анго»! Хватит, хватит, хватит этой оперетты и «авторской фантастики»! Плевала я на авторскую фантастику! И на свое «я»! Речь идет не обо мне, дорогой Брейтман, а о вас — о публике! Когда я пишу, это как любовь. Когда я говорю «я» в тексте, предназначенном для всеобщего прочтения, это из любви к вам, разве вы не понимаете? Это дар. Это имеет значение. Никто не любит чужого «я». Это все равно что чужое дерьмо. Каждый еще способен вынести запах собственного дерьма, но чужого — никогда, никогда, никогда! Писать — значит показывать собственное дерьмо, это дар, который требует храбрости.

Смешки, неодобрительные возгласы, иронические «браво!» были ответом на эти резкие заявления. Брейтман, почуяв неладное, попытался взять ситуацию в свои руки. Но Кристин Анго резко оборвала его, открыв книгу в аспидного цвета обложке:

— Я приехала сюда читать, и я буду читать. «Инцест». Да, именно это я прочту: «Инцест».

И она начала, не дожидаясь, пока стихнет шум. Но очень скоро некоторые ее слова, произносимые с необыкновенной энергией, заставили насмешников ошарашенно умолкнуть — в особенности слово «содомия». Это был рассказ, написанный короткими фразами. Героине было шестнадцать лет, и она пришла в кино вместе со своим первым любовником и с отцом:

— «Я ласкала одновременно оба члена, поскольку сидела между ними. Это мое наихудшее воспоминание».

Потом там было еще воспоминание о мандаринах:

— «Он нацеплял мандарины на член, чтобы я их съедала. Это было отвратительно, отвратительно, отвратительно, отвратительно».

Начиная с этого момента, уже почти ничего не было слышно. Группа обнаженных по пояс юных арабов, сидевших на верхних рядах трибуны, которых поддержали более взрослые спортсмены с середины до левого края, начали вопить, обзывая молодую женщину по-арабски или иронически повторяя фальцетом: «Отвратительно, отвратительно!» Другие зрители, напротив, стали кричать на них, чтобы они заткнулись, — особенно Мейнар, который завопил, поднявшись с места:

— Заткнитесь вы, мозгляки недотраханные! Они еще возмущаются! Сами небось трахаете друг друга в задницу, и без всяких мандаринов!

Сидевшие впереди меня гости озадаченно переглядывались — видно было, что им и смешно, и тревожно одновременно. Сверху доносились иронические аплодисменты и летели пустые пивные бутылки. Какие-то люди в синих рубашках — видимо, охранники — подбежали со стороны раздевалок и, разбившись на четверки, поднялись по проходам наверх.

Но тут Кристин Анго одним-единственным жестом, которого трудно было ожидать от любого писателя (особенно если речь шла о его собственной книге), спасла ситуацию. Бледная, со стиснутыми зубами, она посмотрела на публику, затем резко захлопнула книгу и со всего размаха швырнула ее на трибуну — которая, впрочем, была расположена слишком далеко, чтобы книга кого-то задела. Затем, оттолкнув Брейтмана, который попытался ее удержать, она сбежала со ступенек и сквозь темноту направилась к вертолету, стоявшему в круге света. Тогда Соллер поднялся и пошел за ней. Он слегка дотронулся до ее плеча и сказал что-то ей на ухо — возможно, о том, что нет смысла садиться в вертолет, где сейчас все равно нет пилота. Они вместе вернулись к подножию трибуны, между тем как музыканты из Дижона быстро заняли прежние места и заиграли что-то вроде финальной части своей композиции, которая заглушила все