холодильника водку и закуску. Можно расслабиться: до Горно-Алтайска, где находится ближайшее подразделение ФСБ, восемь часов пути, а там задержанных ждет спецсамолет. Как для VIP-персон, замечает полковник. Разгоряченный успешной операцией, он опрокидывает одну стопку за другой, приглашая Эдуарда последовать его примеру. Тот вяло присоединяется, а полковник, открыв вторую бутылку, начинает откровенничать, объявив, что очень сроднился с нацболами с тех пор, как ему поручили это дело. И теперь они для него – как родные. Эдуард удивлен: он думал, что знает офицера, занимающегося НБП. «Да нет, – объясняет собеседник, – тот парень оказался слишком мягким, его уже два года как отстранили. Еще с той истории с Михалковым». Это он, Кузнецов, отомстил тогда нацболам по просьбе режиссера. Он же, два месяца назад, арестовал ребят, собравшихся в Ригу.
– Это же чистая провокация, – замечает Эдуард, – наркотиков у них не было.
Полковник довольно хохочет:
– Ну и что ж, что не было? Подумаешь!
Эдуард начинает злиться, а когда он заводится, голос у него становится сухим, отрывистым:
– И вам не совестно было хватать мальчишек за то, что они старались вызволить из тюрьмы одного из ваших? Да Дзержинский, ваш отец-основатель, в гробу небось перевернулся, увидев такое. Он-то был великим человеком, а вы? Вы знаете, кто вы есть? Говно, не достойное носить славное имя чекиста!
Оскорбленный полковник мог бы воспользоваться своим положением, но он, напротив, как будто смущен. Кажется даже, что он едва сдерживает слезы.
– Ну почему ты нас не любишь, Вениаминыч? – вздыхает он. – Почему такой человек, как ты, не с нами? Вместе мы бы горы своротили…
– Вы что, меня вербуете?
Полковник протягивает ему руку. Он выпил, но кажется искренним. Эдуард пожимает плечами.
«А пошел ты!..».
Часть девятая
1
Эдуард мечтал об этом всю жизнь. Когда в детстве читал «Графа Монте-Кристо». Когда слушал, как его отец-охранник ночью рассказывал матери историю о заключенном, который был таким спокойным, мужественным и так владел собой, что стал героем его отрочества. Для человека, представляющего себя героем романа, тюрьма – это эпизод, который нельзя пропустить, и я уверен, что он вовсе не был удручен, а напротив, наслаждался каждым мгновением, каждым кадром этой киноленты, виденной им сто раз. Его одежда и всякие мелочи, которые останутся в камере хранения: ключи, часы, бумажник. Выданное ему облачение, похожее на пижаму. Медосмотр, особо тщательный в самых интимных местах. Двое охранников, которые ведут его по бесконечному лабиринту коридоров мимо бесчисленных решеток и тяжелых железных дверей. И вот одна из них открывается и закрывается за ним, и он наконец остается один в камере на восемь квадратных метров, где проведет несколько месяцев или несколько лет и сможет, как на войне, показать, чего же он стоит на самом деле.
К Эдуарду отнеслись со всей серьезностью: его держали в Лефортово, где сидят самые опасные государственные преступники. Самые известные политзаключенные Советского Союза, а потом России, террористы высокого полета – все побывали здесь, и в этих стенах легко представить себя Железной маской. Даже сегодня эта крепость ФСБ, расположенная на окраине Москвы, не фигурирует ни на одной карте, и уровень секретности там такой, что поначалу Эдуард не знает, в чем обвиняют его и его подельников. Адвоката к нему не приглашают, посещения запрещены. Ему не сообщают даже, когда начнется следствие и знают ли его близкие о том, что он арестован.
В отличие от большинства российских пенитенциарных заведений, в Лефортово чисто, заключенных не набивают в одну камеру, как сельдей в бочку, там не бывает ни избиений, ни изнасилований, зато изоляция очень строгая. Работать не заставляют, и, более того, если вы даже этого захотите, такой возможности у вас не будет. Одиночные камеры – вылизанные, обеззараженные, с обязательным телевизором, который заключенные могут смотреть с утра до вечера. Голубой экран, как наркотик, погружает их сначала в ватную апатию, а потом в депрессию. Раз в день пред ус мот рена прогулка на крыше тюрьмы, но каждому отведены лишь несколько квадратных метров пространства, отделенных друг от друга толстой металлической сеткой, а чтобы помешать гуляющим перекинуться хоть словечком, из громкоговорителей несется такая оглушительная музыка, что вы можете орать, сколько угодно, но не услышите даже собственного голоса. Эта не очень завидная прогулка необязательна, и многие от нее отказываются, предпочитая лежать на кровати, лицом к стене, и никогда больше не вдыхать воздуха улицы. Зимой, когда темно и холодно, не гуляет никто, и охранники, привыкшие после звонка возвращаться к себе, чтобы выпить чайку, очень удивляются, что заключенный Лимонов требует, чтобы его вывели на прогулку, которая ему положена. «Но на дворе минус двадцать пять», – возражает охранник. Неважно. За все время сидения в Лефортово Эдуард не пропустил ни одного дня и каждый раз в течение получаса носился как угорелый по своему бетонному загону, делал отжимания и боксировал в ледяном воздухе. Охранники злились, что им приходится из-за одного человека покидать свою теплушку, но даже на них его упорство производило впечатление. Кроме того, он был вежлив и никогда не раздражался: сразу видно, что человек воспитанный. Очень скоро его стали называть «профессором».
Если существует в мире нечто, что Эдуард ненавидит, так это терять время. А тюремное заключение – это царство потерянного времени, где часы утекают как нечто вязкое и бесформенное. Причем именно в Лефортово, где заключенные полностью предоставлены сами себе, это ощущается с особой ясностью. В то время как одни спят чуть ли не до обеда, он поднимается в пять утра и до самой ночи выжимает из каждого мгновения максимум возможного. Он взял за правило смотреть по телевизору только новости – и никаких фильмов или развлекательных программ, которые считал прямым путем к умственной деградации. Книги, которые обычно читают, чтобы «провести время», он игнорировал, а набирал в библиотеке груды толстенных томом ленинской переписки и, сидя с прямой спиной за столом, листал их, делая записи в тетрадке. К этому и сводились его немногие просьбы к администрации: стол, настольная лампа, обеспечивающая нормальное освещение, и тетради – и охранники, проникавшиеся к нему все большим уважением, охотно их исполнили. За год работы в таком режиме он написал четыре книги, в их числе – политическая автобиография и «Книга воды», текст, который трудно отнести к какому- то конкретному жанру, но я считаю его лучшим из того, что он создал после памятного «Дневника неудачника».
Предыдущим летом, до поездки на Алтай, нужда в деньгах заставила его поторопиться с «Книгой мертвых» – из нее я многое черпал, работая над своей. Набрасывая портреты известных людей, – уже ушедших, – с которыми его сводила жизнь, он вплетал в текст всплывавшие в памяти воспоминания, и, хотя жесткие сроки заставляли его писать в день не менее двадцати страниц, этот опыт так пришелся ему по душе, что в тюрьме он захотел сделать нечто подобное еще раз. Он мог бы, как Жорж Перек, составить полный перечень постелей, где ему довелось спать, или, как Дон-Жуан, назвать поименно всех своих любовниц. Или, как истинный денди, рассказать историю некоторых вещей из своего гардероба. Но он выбрал воду: моря, океаны, реки, озера, бассейны. Причем не обязательно те водоемы, в которых он купался, хотя, едва научившись плавать, дал себе клятву не пропускать ни одного случая окунуться там, где это в принципе возможно. И, насколько я знаю, ни холод, ни грязь, ни высота волн или коварство подводных течений остановить его не могли. Книга писалась безо всякого плана – хронологического или географического. Повествование свободно перетекает с пляжей Лазурного Берега, где он наблюдает за плавающей Наташей, к купанию с Жириновским в реке Кубань. Он вспоминает прогулки по набережным Сены во времена своего парижского бытия, гудки пароходов на Гудзоне, которым он любовался из особняка миллиардера Стивена, фонтаны Нью-Йорка, где он купался и спьяну потерял контактные линзы, бретонское побережье с Жан-Эдерном Алье и пляжи Остии, недалеко от Рима, куда он ходил с Еленой всего за несколько месяцев до того, как там убили Пазолини. Он вспоминает Черное море во время войны в Приднестровье, горные речки на Алтае, на которых Золотарев учил его ловить рыбу, и большой пруд в Люксембургском саду, где в первое время жизни в Париже, свихнувшись от голода, он всерьез собирался ловить карпов. Книга включает сорок коротких новелл, написанных на одном дыхании, легко и точно, посредством нанизывания на общий стержень эпох и пейзажей в кажущемся беспорядке, который сам собою выстраивается в определенную логику: женщины его жизни.
