пригнувшись, встали с винтовками наготове за лошадьми. Глэнтон оглянулся на остальных, потом провёл коня вперёд, откуда можно было видеть, что происходит внутри. Верхняя часть стены и почти вся крыша обвалились, и на полу лежал какой-то человек. Глэнтон завёл коня в ризницу, остановился и стал смотреть вместе с остальными.
Лежавший на полу умирал. Всё на нём было самодельное — от одежды из овчины до сапог и необычной шапки. Его перевернули на потрескавшихся глиняных плитках, челюсти у него приоткрылись, и на губе выступила кровавая слюна. В бессмысленном взгляде глаз светился страх и что-то ещё. Рядом, уставив приклад винтовки на пол и поворачивая рожок, чтобы зарядить её, стоял Джон Прюитт. Я видел, как побежал ещё один, сообщил он. Их двое.
Человек на полу шевельнулся. Одна рука у него лежала в паху, он чуть приподнял её и куда-то указал. То ли на них, то ли туда, откуда свалился, то ли на место, назначенное ему в предвечных пределах, — они не знали. Потом он умер.
Глэнтон оглядел развалины.
Откуда этот сукин сын взялся?
Прюитт кивнул на осыпающийся глинобитный парапет. Вон там он был. Откуда мне знать, кто он такой. Я и сейчас не знаю. Вот оттуда этого сукина сына и снял.
Глэнтон перевёл взгляд на судью.
Думаю, он был полоумный, заключил тот.
Глэнтон провёл лошадь по церкви и через дверцу в нефе вышел во двор. Он сидел там, когда привели ещё одного отшельника. Дулом винтовки Джексон подталкивал невысокого, худого, уже немолодого человека. Убитый был его братом. Они давно уже сбежали на берег с корабля и пробрались сюда. Он был сам не свой от страха, не знал ни слова по-английски, по-испански понимал, но плохо. Судья заговорил с ним по-немецки. Они жили тут уже много лет. Его брат повредился здесь рассудком, да и он, стоявший сейчас перед ними в своих шкурах и невообразимых башмаках, был не совсем в своём уме. Там они его и оставили. Они уезжали, а он бегал взад-вперёд по двору и громко звал. Похоже, он не понимал, что его брат лежит мёртвый в церкви.
Судья догнал Глэнтона, и они бок о бок поехали к дороге.
Глэнтон сплюнул.
Надо было пристрелить и этого.
Судья усмехнулся.
Не нравится мне, когда белые так ведут себя, продолжал Глэнтон. Голландцы или ещё кто. Не нравится мне видеть это.
Они ехали на север по тропе вдоль реки. Лес стоял голый, листья лежали на земле, прихваченные крохотными чешуйками льда, а на фоне нависшего одеялом пустынного неба резко выделялись костлявые ветки пятнистых тополей. К вечеру они оставили за спиной обезлюдевший Тубак, где на полях стояла неубранной озимая пшеница, а улицы заросли травой. На главную площадь смотрел невидящим взором слепец, он сидел на крылечке, а когда они проезжали мимо, поднял голову и прислушался.
На ночлег отряд выехал в пустыню. Ветра не было, а царившая тишина была очень на руку любому беглецу, равно как сама открытая местность и отсутствие поблизости гор, на фоне которых могли скрываться враги. Бойцы приготовились к отъезду и оседлали коней утром ещё до света; ехали все вместе и держали оружие наготове. Каждый всматривался в окружающий ландшафт, коллективное сознание запечатлевало движения самых малых существ, и они, связанные незримыми нитями бдительности, действовали как единый механизм. На пути встречались брошенные гасиенды и придорожные могилы, а к середине утра они вышли на след апачей, которые снова появились из пустыни на западе и ехали где-то впереди по сыпучему песку речной поймы. Бойцы сходили с коней, дотрагивались до уплотнённого песка на крае следов, растирали его между пальцев, проверяли на солнце на влажность и, отбросив, всматривались в даль вдоль реки, пытаясь что-то разглядеть сквозь обнажённые деревья. Потом снова садились в сёдла и ехали дальше.
Нашлись и пропавшие разведчики: они свисали вниз головой с ветвей опалённого огнём паловерде. Выструганными из дерева и заострёнными челноками им пробили сухожилия у пяток, и они висели, посеревшие и голые, над пеплом потухшего костра, где их поджаривали, пока не обуглились головы, не закипели мозги в черепах и из ноздрей не стал со свистом вырываться пар. Вытащенные изо рта языки были проткнуты заострёнными палочками, которые их и удерживали, уши отрублены, а животы распороты кусками кремня так, что внутренности свешивались на грудь. Несколько человек из отряда подошли с ножами, перерезали верёвки и, опустив тела, оставили их лежать среди пепла. В двух трупах потемнее признали делаваров, два других были останками вандименца и мужика с Восточного побережья по имени Джилкрайст. Они не встретили ни благосклонности, ни дискриминации со стороны варваров, в чьи руки попали: и мучились, и умирали все одинаково.
Ночью проехали через миссию Сан-Хавьер-дель-Бак,[185] её церковь в свете звёзд выглядела торжественно и строго. Их не встретила лаем ни одна собака. Скучившиеся хижины индейцев-папаго казались необитаемыми. Воздух был холодный и чистый, всё вокруг лежало во мраке, и тишину нарушали лишь крики сов. Бледно-зелёный метеор прочертил небо над долиной за их спинами и беззвучно растворился в пространстве.
На рассвете в окрестностях форта Тусон отряд миновал развалины нескольких гасиенд. Вокруг попадалось всё больше придорожных знаков на месте чьей-то гибели. Поодаль на равнине стояла небольшая
Они двигались, держа винтовки на колене и развернувшись в линию. Землю перед ними озарили отблески пустынного рассвета, и из чапареля по одному и парами взлетали, тонко пересвистываясь, витютени. Ещё тысяча ярдов, и завиднелись вставшие лагерем вдоль южной стены апачи. Их лошади паслись среди ив в пойме реки к западу от города, а то, что представлялось валунами или обломками под стеной, оказалось убогим скоплением навесов и хижин, наспех сооружённых из шестов, шкур и брезента от фургонов.
Всадники продолжали движение. Послышался лай собак. Пёс Глэнтона нервно рыскал туда-сюда, а от лагеря уже отделилась депутация верховых.
Это были чирикахуа, человек двадцать — двадцать пять. Хотя солнце взошло, ещё подмораживало, но они, полуголые дикари каменного века, с намалёванными грязью непонятными символами, грязные, вонючие, восседали на лошадях в одних сапогах, набедренных повязках и головных уборах из шкур с перьями, и лошади неразличимой под слоем пыли масти пританцовывали под ними, а из лошадиных ноздрей валил пар. С копьями и луками в руках, некоторые — с мушкетами, волосы длинные и чёрные, и неживыми чёрными глазами с налившимися кровью мутными белками чирикахуа впивались в бойцов отряда, определяя, чем те вооружены. Не произнеся ни слова даже между собой, они плотной сомкнутой группой проехали сквозь ряды отряда, словно выполняя некий ритуал, при котором определённые точки на земле нужно проходить в установленной последовательности. Это было похоже на детскую игру, но совершившего ошибку ждала страшная расплата.
Возглавлял это гнусное воинство смуглый невысокий человек в старой мексиканской военной форме, со шпагой и уитнивилльским кольтом на драной, вычурно украшенной перевязи — раньше кольт принадлежал одному из разведчиков. Остановив коня перед Глэнтоном и оценив положение остальных всадников, он осведомился на хорошем испанском, куда они направляются. Не успел он договорить, как Глэнтонов конь потянулся мордой вперёд и цапнул лошадь индейца за ухо. Хлынула кровь. Лошадь завизжала и встала на дыбы. Индеец изо всех сил старался не упасть, вытащил шпагу, но обнаружил перед
