отряд. Пройдя по краю следов, определил, где ехали отдельные всадники, прикинул, сколько их в отряде, и предположил, что ехали они рысью. Прошагал по следу несколько миль, и по тому, как пересекались следы, понял, что всадники ехали все вместе, а по небольшим перевёрнутым камням и ямам, куда они ступали, сделал вывод, что проезжали они здесь ночью. Приложив ладонь козырьком к глазам, он стоял, глядя вдаль и пытаясь различить поднимающуюся пыль или другой знак присутствия Элиаса. Но ничего не увидел. И побрёл дальше. Ещё через милю следы навели его на странную почерневшую массу, похожую на обгорелый скелет какого-то безбожного зверя. Он обошёл её кругом. Поверх отпечатков лошадиных копыт и сапог были видны следы волков и койотов, они доходили до края сгоревшей массы и расходились прочь.

Это были остатки скальпов, снятых на Накосари и сожжённых безвозвратно на немудрёном вонючем костре. Об оставшихся в прошлом жизнях poblanos [180] теперь напоминал лишь этот обугленный комок. Кремацию устроили на пригорке; он внимательно осмотрел всё вокруг, но ничего не обнаружил. Он отправился дальше по следам, позволявшим предположить, что имела место погоня и что происходила она в темноте. Он старался не потерять след в сгущавшихся сумерках. На закате стало холоднее, но этот холод было не сравнить с холодом в горах. Малец ослабел без еды и уселся на песок передохнуть, а когда проснулся, обнаружил, что лежит на земле, раскинувшись и изогнувшись. В небе на востоке взошла луна, полумесяц, похожий на детскую лодочку в разрыве гор из чёрной бумаги. Он встал и побрёл дальше. Где-то потявкивали койоты, ноги подгибались. Проковыляв так ещё с час, он наткнулся на лошадь.

Сначала она стояла у него на пути, потом отошла в сторону, в темноту, и снова встала. Вытащив револьвер, он остановился. Лошадь тёмной тенью прошла мимо, не разберёшь, с всадником или без. Сделав круг, вернулась.

Он заговорил с ней. До него доносилось глубокое прерывистое дыхание, слышно было, как она двигается, а когда она вернулась, он почуял её запах. Он ходил за ней битый час, разговаривая, посвистывая, протягивая к ней руки. Наконец, приблизившись настолько, что можно было до неё дотронуться, ухватил её за гриву. Она, как и раньше, пошла рысью, а он бежал рядом, прижимаясь к ней, пока в конечном счёте не обхватил ногами её переднюю ногу и она не рухнула на землю как подкошенная.

Он вскочил первым. Лошадь поднималась с трудом, и у него мелькнула мысль, что она поранилась при падении, но нет, всё было в порядке. Затянув у неё на морде свой ремень, он забрался на лошадь, и она поднялась и стояла под ним, дрожа и расставив нога. Он погладил её по загривку, поговорил с ней, и она неуверенно двинулась вперёд.

Он догадался, что это одна из вьючных лошадей, купленных в Уресе. Остановившись, она, несмотря на понукания, не желала идти дальше. Когда он резко поддал ей каблуками под рёбра, она опустилась на задние ноги и стала заваливаться на бок. Наклонившись, он снял с морды ремень, поддал ей ногой, хлестнул ремнём, и она тут же вскочила как миленькая. Он намотал на руку добрую часть гривы, сжав её в кулаке, покрепче засунул револьвер за пояс и поехал дальше, восседая на голой спине лошади и явственно ощущая под шкурой движения позвоночника.

В пути к ним присоединилась ещё одна лошадь, она появилась откуда-то из пустыни, пошла рядом и оставалась с ними, даже когда наступил рассвет. Тогда же, ночью, он заметил, что к следам всадников добавились следы отряда побольше, и теперь уже на север по дну долины вела широкая и утоптанная дорога. Когда рассвело, он наклонился, прижавшись лицом к холке лошади, и стал рассматривать следы. Прошли неподкованные индейские мустанги, около сотни. Скорее не они присоединились к всадникам, а всадники к ним. Он двинулся дальше. Приблудившаяся ночью лошадка уже отдалилась на несколько лиг и теперь бдительно наблюдала за ними, а лошадь, на которой ехал он сам, нервничала и мучилась без воды.

К полудню животное уже выбилось из сил. Он попытался заставить её сойти с дороги, чтобы поймать другую лошадь, но она продолжала держаться заданного курса. Посасывая голыш, он оглядывал окрестности. И вдруг увидел впереди всадников. Только что их не было, но они откуда-то взялись. Стало ясно, что из-за них лошади и забеспокоились, и теперь он ехал, наблюдая то за лошадьми, то за линией горизонта на севере. Его кляча, задрожав, рванулась вперёд, и через некоторое время он увидел, что всадники в шляпах, и направился к ним. Заметив его, отряд остановился, все уселись на землю и стали смотреть, как он подъезжает.

Вид у них был неважный. Выдохшиеся и окровавленные, под глазами синяки, раны замотаны грязными и окровавленными тряпками, одежда заскорузла от засохшей крови и ружейного пороха. Глядевшие из тёмных глазниц глаза Глэнтона горели желанием убивать, и хотя все были в одинаково отчаянной ситуации, он и его осунувшиеся конники злобно уставились на мальца, словно тот не был одним из них. Соскользнув с лошади, он стоял, исхудалый, иссушенный жаждой, обезумевший. Кто-то бросил ему флягу.

Отряд потерял четверых. Остальные отправились на разведку. Элиас пробирался через горы всю ночь и весь следующий день и после наступления темноты обрушился на них на равнине во время снегопада. Это было в сорока милях к югу отсюда. Их гнали на север через пустыню, как скот, и они нарочно пошли по следам вооружённого отряда, чтобы запутать преследователей. Они не знали, как далеко позади мексиканцы, и понятия не имели, как далеко вперёд ушли апачи.

Он отпил из фляги и окинул их взглядом. Кого-то не было, но кто знает, уехали они вперёд с разведчиками или лежат мёртвые в пустыне. На лошади, которую подвёл ему Тоудвайн, выезжал из Уреса тот новенький, Слоут. Когда полчаса спустя они трогались в путь, две лошади не встали, и их бросили. Сидя в напрочь стёртом и расшатанном седле на лошади мертвеца, малец ехал, сползая и чуть не падая, руки и ноги у него вскоре стали болтаться, и он покачивался во сне из стороны в сторону, как посаженная на лошадь марионетка. Проснувшись, он обнаружил рядом бывшего священника. И заснул снова. Когда он проснулся в следующий раз, рядом был судья. Тот тоже потерял где-то шляпу, на голове у него теперь красовался сплетённый из пустынного кустарника венок, и он ехал, как выдающийся бард солончаков, одарив спасшегося своей прежней улыбкой, словно мир вокруг устраивал лишь его одного.

Всю оставшуюся часть дня они ехали по невысоким волнистым холмам, покрытым кактусами чолья и боярышником. Время от времени одна из запасных лошадей останавливалась, покачиваясь, и постепенно превращалась в маленькую точку позади. В холодной вечерней синеве они спустились по длинному северному склону и голой предгорной равнине — бахаде, где лишь изредка встречались окотильо и участки, заросшие пустынной травой грама, и разбили лагерь в низине. Всю ночь дул ветер, и были видны другие костры на севере. Судья отошёл в сторону, оглядел жалких remuda — сменных лошадей — и, выбрав ту, чей вид ему больше всего не понравился, поймал её. Ведя лошадь мимо костра, он попросил кого-нибудь подойти и подержать её. Никто не поднялся. Бывший священник наклонился к мальцу.

Наплюй на него, сынок.

Судья снова обратился ко всем из темноты за костром, и Тобин предупреждающе положил ладонь на руку мальца. Однако тот встал и сплюнул в огонь. Повернувшись к бывшему священнику, он посмотрел ему в глаза.

Думаешь, я его боюсь?

Тобин ничего не ответил, а малец повернулся и зашагал в темноту, где ждал судья.

Тот стоял, держа лошадь. В свете костра блестели лишь его зубы. Вместе они отвели лошадь чуть подальше, малец держал плетёный reata,[181] а судья поднял круглый булыжник весом, наверное, фунтов сто и с одного удара раскроил лошади череп. Из ушей у неё хлынула кровь, и она тяжело рухнула на землю так, что под ней с тупым хрустом сломалась передняя нога.

С крупа содрали шкуру, не потроша, бойцы вырезали куски мяса и жарили на костре, остальное нарезали на полоски и повесили коптиться. Разведчики не возвращались, был выставлен конный дозор, а остальные улеглись спать, прижимая оружие к груди.

В середине следующего утра они проезжали по солончаковой котловине, где увидели целую ассамблею человеческих голов. Отряд остановился, и Глэнтон с судьёй подъехали ближе. Голов было восемь, на каждой шляпа, и они стояли кругом, лицами наружу. Глэнтон и судья объехали вокруг, судья остановился, сошёл с коня и пихнул одну сапогом. Словно хотел убедиться, что под ней не стоит закопанный в песок человек. Остальные головы смотрели вперёд невидящими глазами, окружёнными морщинками,