Ребята, молил Браун, я сам бы справился, но мне никак не ухватить её как следует.
Судья поднял на него глаза и усмехнулся.
Может, ты возьмёшься, Холден?
Нет, Дэйви, не возьмусь. Но скажу тебе, что я сделаю.
И что же?
Я выпишу тебе полис на страхование жизни от любого несчастного случая, кроме петли.
В таком случае будь ты проклят.
Судья захихикал. Разъярённый Браун огляделся. Так никто и не поможет человеку?
Все молчали.
Тогда будьте вы все прокляты.
Измазанный в крови больше остальных, он уселся на землю, вытянул ногу и осмотрел её. Ухватился за древко и надавил вниз. На лбу у него выступил пот. Взявшись за ногу, он тихо выругался. Одни наблюдали за ним, другие — нет. Тут поднялся малец. Давай я попробую.
Вот и славно, проговорил Браун.
Он принёс седло, чтобы опереться. Повернул ногу к огню, чтобы лучше было видно, сложил свой ремень. Берись за неё покрепче, малыш. И толкай вперёд, прошипел он стоявшему на коленях мальцу. Потом сжал ремень зубами и откинулся на спину.
Малец ухватился за древко вплотную к ноге и навалился на него всем телом. Браун вцепился обеими руками в землю, резко мотнул головой назад, и его влажные зубы блеснули в свете костра. Малец ухватился ещё раз и снова надавил. На шее Брауна вздулись толстые вены, и он крыл мальца последними словами. С четвёртой попытки остриё стрелы вышло наружу на бедре, и на землю потекла кровь. Малец уселся, скрестив ноги, и вытер лоб рукавом рубашки.
Браун выпустил ремень изо рта. Вышла?
Вышла.
А наконечник? Наконечник вышел? Ну, не тяни.
Малец вытащил нож, ловко отсёк окровавленный наконечник и передал Брауну. Тот поднёс его к свету костра и улыбнулся. Крепление на древке пропиталось кровью, а наконечник из кованой меди загнулся, но не сломался.
Молодчина, малыш, глядишь, этак и коновалом станешь. Теперь вытаскивай.
Малец легко вытянул из ноги стрелу, а Браун выгнулся на земле страстным женским движением и что-то хрипло прошипел сквозь зубы. Полежал, потом сел, взял у мальца древко, швырнул в огонь, встал и поковылял готовиться ко сну.
Когда малец вернулся к своему одеялу, к нему наклонился бывший священник.
Дурак, прошипел он ему в ухо. Не возлюбит тебя Бог на веки вечные.
Малец посмотрел на него.
Ты что, не знаешь, что он не прочь взять тебя с собой? Не прочь повести тебя с собой, мальчик. Как невесту к алтарю.
Где-то после полуночи они поднялись и двинулись дальше. Перед этим Глэнтон велел подкинуть в костры дров, и когда они отъезжали, пламя освещало всё вокруг, на песке подрагивали тени пустынных кустов, и всадники наступали на свои тонкие пляшущие силуэты, пока совсем не перешли в царство тьмы, которое для них было в самый раз.
Лошади и мулы далеко разбрелись по пустыне, их собрали, забираясь аж на несколько миль к югу, и погнали дальше. Неизвестно откуда взявшаяся летняя молния озарила тёмные очертания ночных горных хребтов на краю мира, и полудикие лошади шли по равнине рысью в голубоватом стробоскопическом свете, словно лошадиные тени, что возникли, подрагивая, из первозданного хаоса.
Они ехали среди предрассветной дымки, в окровавленных лохмотьях, с кипами своего зловонного товара, и победителями смотрелись не больше, чем арьергард разбитого войска, отступающего от преследователей через глубины Хаоса и древней Ночи.[141] Лошади спотыкались, а люди засыпали в сёдлах. Наступивший день озарил всё ту же голую местность; на севере тонкой струйкой поднимался в безветренном воздухе дым от костров, разожжённых ими прошлой ночью. Бледная пыль, поднятая противником, который будет преследовать их до самых ворот города, казалось, не стала ближе, и они тащились дальше по растущему зною, гоня перед собой обезумевших лошадей.
В середине утра остановились на водопой в непроточной котловине, через которую прошли уже три сотни лошадей; всадники выгнали их из воды, спешились, чтобы попить из своих шляп, а потом двинулись дальше по сухому руслу речки, грохоча копытами по каменистой земле, по иссохшим камням и валунам, а потом снова по пустынной почве, красной и песчаной. Их всё время окружали горы, покрытые редким травостоем и заросшие окотильо, сотолом и вечнозелёными алоэ, которые цвели фантасмагорией в краю, порождённом бредовым сознанием. В сумерках нескольких человек выслали на запад, чтобы развести в прерии костры, и с наступлением темноты отряд улёгся спать, а над головами беззвучно порхали среди звёзд летучие мыши. Утром они снова отправились в путь, было ещё темно, и лошади чуть не падали от усталости. Днём стало ясно, что язычники значительно приблизились. Первая схватка произошла на рассвете следующего дня, и они отстреливались, отступая, восемь дней и восемь ночей — на равнине, среди скал в горах, со стен и плоских крыш покинутых гасиенд, — не потеряв при этом ни одного человека.
На третью ночь устроились под защитой старых глинобитных стен. До костров врага в пустыне оставалось меньше мили. Судья сидел у костра с мальчиком-апачи, который смотрел на всё вокруг тёмными бусинками глаз. Кто-то играл с ним, кто-то его смешил, ему дали сушёного мяса, и он жевал и задирал голову, провожая проходивших мимо угрюмым взглядом. Его укрыли одеялом, а наутро, пока остальные седлали коней, судья качал его на колене. Тоудвайн видел его с ребёнком, проходя мимо с седлом, а когда десять минут спустя возвращался с конём в поводу, ребёнок был мёртв, и судья уже снял с него скальп. Тоудвайн приставил к огромному куполу головы судьи дуло пистолета.
Будь ты проклят, Холден.
Или стреляй, или убери эту штуку. Ну, быстро.
Тоудвайн заткнул пистолет за пояс. Усмехнувшись, судья вытер скальп о штанину и отвернулся. Прошло ещё десять минут, и они уже снова были на равнине, со всех ног удирая от апачей.
На пятый день после полудня они шагом пересекали сухую котловину, гоня перед собой лошадей, а индейцы следовали за ними на расстоянии винтовочного выстрела и что-то кричали по-испански. Время от времени кто-нибудь из отряда спешивался с винтовкой и шомполом в руках, и индейцы вспархивали, как перепёлки, поворачивая мустангов и прячась за ними. На востоке дрожали в знойном воздухе изящные белые стены гасиенды, за которыми, точно сцена из диорамы,[142] поднимались деревца — тонкие, зелёные и неподвижные. Час спустя они уже гнали лошадей — их осталось голов сто — по разбитой дороге вдоль этих стен к источнику. Навстречу выехал какой-то молодой человек и официально приветствовал их по-испански. Никто ему не ответил. Юный всадник бросил взгляд вдоль ручья, где лежали поля с ирригационными канавами и где среди нового урожая хлопчатника и выросшей по пояс кукурузы стояли внаклонку с мотыгами батраки в пыльных белых костюмах. Он снова глянул на северо- восток. Как раз в это время апачи, человек семьдесят-восемьдесят, проехали мимо первого ряда лачуг- хакалов и дефилировали по тропе, въезжая в тень деревьев.
Примерно тогда же апачей увидели и батраки на полях. Отшвырнув мотыги, они пустились наутёк, одни — дико вопя, другие — схватившись руками за голову. Юный дон посмотрел на американцев и снова перевёл взгляд на приближавшихся дикарей. Потом крикнул что-то по-испански. Американцы оттеснили лошадей от источника и погнали дальше через тополиную рощицу. Юноша достал из сапога небольшой пистолет и повернулся лицом к индейцам. Потом он исчез из виду.
Вечером того дня апачи проследовали за ними через городишко Гальего с его единственной улицей — грязной канавой, где хозяйничали свиньи и жалкие облезлые собаки. Сам городок словно вымер. Молодая кукуруза на придорожных полях, омытая недавними дождями, стояла бледная и блестящая, выбеленная солнцем почти до прозрачности. Отряд провёл в сёдлах почти всю ночь, но на следующий день индейцы были уже тут как тут.
Ещё одна стычка произошла у Энсинильяса, потом они отстреливались в пересохших ущельях,
