Поворачивать назад Глэнтон не желал. Его соображения о противнике были двойственны и противоречивы. Он твердил о засадах. Даже ему при всей его гордыне трудно было поверить, что отряд из девятнадцати человек распугал всё живое на площади в десять тысяч квадратных миль. Два дня спустя, когда вернувшиеся после полудня разведчики доложили, что обнаружили заброшенные деревни апачей, он предпочёл туда не ехать. Они разбили лагерь на плоскогорье, для отвода глаз развели костры и всю ночь пролежали на каменистой пустоши с винтовками в руках. Утром поймали лошадей и спустились в дикую долину, где было полно шалашей и кострищ, на которых когда-то готовили еду. Спешившись, они двигались среди этих жилищ — непрочных сооружений из травы и веток, воткнутых в землю и согнутых вверху, чтобы образовались полукруглые навесы, на которых ещё оставались обрывки шкур и старые одеяла. Повсюду на земле валялись кости и раздроблённые куски кремня или кварцита, попадались осколки кувшинов, старые корзины, разбитые каменные ступки, кожура от сухих стручков мескитового дерева, детская соломенная кукла, раздавленная примитивная скрипка с одной струной и обрывки бус из сушёных арбузных семечек.
Двери хижин, по пояс высотой, были обращены на восток; в редком жилище можно было встать во весь рост. Последнее, куда вошли Глэнтон и Дэвид Браун, охранял большой и злобный пёс. Браун вытащил из-за пояса пистолет, но Глэнтон остановил его. Он опустился на одно колено и заговорил с животным. Пёс сжался у дальней стены хогана,[135] скалил зубы и туда-сюда мотал головой, прижав уши.
Смотри укусит, сказал Браун.
Принеси вяленого мяса.
Наклонившись к псу, Глэнтон что-то ему говорил. Пёс не сводил с него глаз.
Приручишь ты этого сукина сына, как же, усомнился Браун.
Я могу приручить любого, кто ест. Принеси кусок мяса.
Когда Браун вернулся с сушёным мясом, пёс беспокойно заозирался. А когда они выезжали из каньона, направляясь на запад, он, чуть прихрамывая, бежал у ног лошади Глэнтона.
Они выехали из долины по старой каменной тропе и оказались на высоком перевале, где мулам приходилось карабкаться по уступам, как горным козлам. Глэнтон вёл лошадь под уздцы, покрикивая на остальных, и всё же, когда настала ночь, отряд по-прежнему тянулся вдоль разлома в стене ущелья. Чертыхаясь, Глэнтон вёл их дальше вверх в кромешной тьме, но проход стал таким узким и опасным, что пришлось остановиться. Делавары, оставив лошадей на верхней точке перевала, вернулись назад пешком, и Глэнтон пригрозил перестрелять всех, если в этом месте на них нападут.
Эту ночь каждый провёл на тропе у ног своей лошади, между крутым подъёмом и крутым спуском. Глэнтон сидел во главе колонны, разложив перед собой всё оружие и наблюдая за псом. Утром они стали пробираться дальше, встретили на вершине перевала разведчиков с лошадьми и снова выслали их вперёд. Весь день отряд двигался через горы, и если Глэнтон и спал, этого никто не видел.
Делавары говорили, что в деревне никого нет уже дней десять и что хиленьо расходились из лагеря в разные стороны небольшими группами. Никаких следов не было. Отряд по-прежнему ехал по горам цепью. Разведчики не появлялись уже два дня. На третий они подъехали к лагерю; их лошади едва не падали от усталости. Утром на тоненькой голубой полоске плоскогорья в пятидесяти милях к югу они заметили огни.
XII
Следующие две недели они ехали по ночам и не разжигали костров. У лошадей сняли подковы и заполнили дырки от гвоздей глиной. Те, у кого ещё оставался табак, сплёвывали его, прожевав, в патронные сумки, а спали в пещерах на голых камнях. Затаптывали лошадьми свои следы там, где спешивались, зарывали свои экскременты, как коты, и почти всё время молчали. Двигаясь в ночи по этим голым скалистым осыпям, они казались расплывчатыми и нереальными, словно дозор, которому выпало разъезжать кругом, чтобы снять древнее проклятие. Будто нечто материализовалось из мрака, поскрипывая кожей и побрякивая металлом.
Вьючным лошадям перерезали горло, мясо засушили, поделили между собой и двинулись дальше под нависающими дикими горами по широкой содовой равнине, где с юга доносились раскаты грома и посверкивали далёкие всполохи. В свете горбатой луны лошади и всадники казались привязанными к своим теням на отливающей снежной голубизной земле, и с приближением грозы при каждой вспышке молнии те же формы, что вырисовывались за ними с какой-то жуткой избыточностью, третьим выражением их присутствия, беспорядочно вычеканивались чёрным на голой земле. Они продолжали двигаться вперёд. Они ехали, словно поставленная перед ними цель возникла ещё до их появления на свет, словно это был унаследованный по крови наказ, властный и неопределённый. Каждый был сам по себе, но вместе они составляли не виданную прежде общность, и пустоты в этой их общей душе поддавались описанию не больше, чем белые пятна на старых картах, где обитают чудовища и где нет ничего из ведомого человеку мира, кроме предположительно дующих там ветров.
Отряд переправился через Дель-Норте и двинулся на юг по местам ещё более неприветливым. Весь день они просидели в скудной тени акации, нахохлившись, как совы, и вглядываясь в окружающее пекло. На горизонте дымами далёких костров вставали пыльные смерчи, и ничего живого вокруг, только кувыркающееся, как циркач, солнце. В сумерках они выехали на равнину, где было посвежее, а небо на западе налилось кровью. У пустынного источника спешились, напились щека к щеке с лошадьми и, забравшись на них, продолжили путь. В темноте потявкивали пустынные волки, а пёс Глэнтона рысил под брюхом его лошади, точно выверяя шаг меж копыт.
В ту ночь, хотя небо ничего не предвещало, на них обрушилась ещё одна напасть — град. Лошади с жалобным ржанием шарахались в стороны, люди спешились и сидели на земле, накрыв головы сёдлами, а градины подпрыгивали на песке, как маленькие прозрачные яйца, алхимические творения мрака пустыни. Когда они вновь оседлали коней и тронулись дальше, куски льда валялись под ногами ещё не одну милю, а над краем мира кошачьим глазом глядела путеводная луна. В ночи отряд миновал огни какой-то деревушки на равнине, но от курса не отклонился.
К утру на горизонте показались костры. Глэнтон выслал вперёд делаваров. На востоке уже сияла бледным светом утренняя звезда. Вернувшись, разведчики уселись на корточки вместе с Глэнтоном, судьёй и братьями Браун, поговорили, пожестикулировали, а потом все сели на лошадей и поехали дальше.
На поверхности пустыни догорали пять фургонов, и спешившиеся всадники молча двигались среди мёртвых золотоискателей. Страшно израненные тела этих безвестных путников лежали среди камней, из боков у них вываливались внутренности, а из нагих туловищ торчал целый лес стрел. У некоторых — судя по бородам, мужчин — между ног зияли необычные менструальные раны и отсутствовали мужские органы. Они были отрезаны и свисали, тёмные и странные, из ощерившихся ртов. В париках из засохшей крови они лежали, уставившись обезьяньими глазами на встававшего на востоке брата-солнце.
От фургонов остались лишь головешки с почерневшим обручным железом на остатках колёс, а среди углей подрагивали раскалённые докрасна оси. Всадники присаживались на корточки у огня, кипятили воду, пили кофе, жарили мясо, а потом улеглись спать среди мертвецов.
Вечером отряд снова отправился в путь, как и прежде — на юг. Следы убийц вели на запад, но то были белые, которые нападали на путников в этой пустыне и обставляли всё так, будто это дело рук индейцев. Тем, кто пускается в необдуманные предприятия, остаётся уповать на судьбу и удачу. Путь этих золотоискателей завершился, как сказано, во прахе,[138] и кое-кто мог
