конопли, — мы покатывались со смеху. Не знаю почему, но нам было очень весело.
Еще одной радостью была возможность писать вместе с Джоном. Джон на редкость талантливый человек. Общаться с ним было замечательно, он остроумен, и это добрейшая душа. К сожалению, иногда он бывал невыносим. Но, несмотря на все это, я рад, что мы познакомились с ним. Он обладал выдающейся харизмой. Я был поклонником Джона. Думаю, как и все мы. И по-моему, наше восхищение друг другом не прекратилось. Когда мы начали ссориться, я пережил тяжелый период, потерял уверенность в себе. Я думал: 'Да, Джон — талант, а я — так, сбоку припека'. Но потом я задумался: 'Постой-ка, ведь он не дурак. Он не стал бы все это время работать со мной, если бы не видел в этом смысла'. Одним из самых приятных моментов было то, как однажды Джон сказал, что моя 'Here, There And Everywhere' нравится ему больше, чем любая из его песен того периода, и назвал их ерундой'.
Ринго: «Я был большим поклонником Джона. Мне всегда казалось, что он великодушен и не так циничен, как всем кажется. У него было доброе сердце, он был сообразителен. Он все схватывал на лету. Пока мы еще только думали, он уже начинал действовать».
Джон: «Так или иначе, все мои друзья были битлами. Кроме „Битлз“, я могу назвать всего трех друзей, с которым был по-настоящему близок».
Пол: «Помогало то, что мы были командой. Мик Джаггер называл нас „четырехглавым чудовищем“, потому что мы повсюду бывали вместе и одевались одинаково. У нас у всех были черные водолазки, темные костюмы, одинаковые стрижки, поэтому мы и вправду немного походили на четырехглавое чудовище».
Ринго: 'Запоминающихся моментов было множество. Однажды, когда мы выступали в Глазго, между группой и зрителями возник удивительный контакт. Это случилось в 1963-м или 1964 году. Были встречи, удачные выступления, работа в студии. Иногда работа, а иногда просто общение.
Все альбомы были замечательными событиями. В них вошло много хороших песен. Меня всегда привлекала и до сих пор привлекает возможность играть в группе, меня волнует все, что происходит с группой.
В 'Белый альбом' вошли отличные вещи. Мне нравится быть музыкантом, но далеко не все, что с этим связано. Меньше всего мне нравится 'Сержант Пеппер', но и в нем есть замечательные песни. Здорово, что Джон и Пол создавали все эти мелодии, записывали скрипки и другие инструменты, потому что это были их песни, а когда мы их записали, получился альбом. Не знаю, почему он нравится мне меньше, чем остальные, — наверное, дело во мне самом или в других событиях.
По-моему, 'Revolver' — это нечто! Великолепные вещи. И 'Abbey Road', вторая сторона. И 'Yer Blues' из 'Белого альбома' — это непревзойденная песня. Это сделали мы, все четверо. Вот каково мое мнение: все дело в том, что мы четверо были в одной коробке, комнате размером восемь на восемь футов, все вместе. Мы были единой группой, это похоже на гранж-рок шестидесятых, точнее — на гранж-блюз'.
Джон: «Как бы там ни было, „Битлз“ могли играть вместе, когда не ссорились. И когда я что-нибудь играл, Ринго знал, как подстроиться ко мне, просто знал и делал это удачно. Мы играли вместе так долго, что прекрасно сыгрались. Иногда мне недостает возможности просто моргнуть, издать какой-нибудь звук и знать, что все они поймут, что происходит, и начнут импровизировать» (70).
Ринго: «Я считал, что между нами существует какое-то волшебство и телепатия. Когда мы работали в студии, иногда возникало что-то… неописуемое. Хотя нас было четверо, мы становились единым целым, наши сердца бились в унисон. Но стоило подумать: „Как здорово я играю!“ — и это ощущение пропадало».
Джордж: «По большому счету не важно, сколько альбомов мы записали и сколько песен спели. Это не имеет значения. В момент смерти нуждаешься в духовном руководстве и некоем внутреннем знании, выходящем за пределы физического мира. Поэтому не важно, кто ты такой — король, султан Брунея или знаменитый битл; значение имеет только то, что внутри тебя. Среди лучших песен, какие я знаю, есть те, которые я еще не написал, и не важно даже, если я никогда не напишу их, потому что это лишь мелочи по сравнению с огромным целым».
Джон: 'Однажды я видел по телевизору фильм о жизни Гогена, и меня потрясла его трагическая смерть (от венерической болезни, от которой лечили ртутью). У него была сломана нога, он был избит в пьяной драке после приезда на родину в Париж со своей первой «успешной» выставкой.
Он уехал на Таити, чтобы вырваться из смирительной рубашки — работы в банке. От жены и детей, от дочери, к которой он был особенно привязан и которой посвятил дневник, который он вел, живя на острове в южной части Тихого океана, объясняя, почему бросил семью. Вернувшись на Таити, он получил письмо из дома с известием, что его дочь умерла. Какую цену он заплатил за то, что вошел в историю! Наконец он кончил свой большой шедевр и умер. Подтекст был таков: да, он был хорошим художником, но мир вполне может обойтись и без одного из свидетельств его гениальности. Кажется, этот шедевр сгорел после его смерти. Другая мораль заключалась в том, что, если бы он обратился к так называемому мистицизму, стал поститься, медитировать, он мог бы достичь той же самой свободы. Согласен, это нелегко, но все же проще, чем убивать себя и губить своих близких' (78).
Джордж: 'Я благодарен за знакомство с Джоном и за все, что я от него узнал за эти годы. (Не забывайте, что все мы поддерживали разные отношения с Джоном. Не стоит ожидать, что мы, все четверо, чувствуем или понимаем одно и то же или находимся в одинаковых отношениях друг с другом. Во всех взаимоотношениях присутствует разнообразие и многогранность. Мы с Джоном общались один на один совсем иначе, чем, скажем, он с Ринго или он с Полом.) Он понимал, что мы принадлежим не только материальному миру, заглянул за грань смерти и увидел, что жизнь — просто игра. Он понял это. Вы не стали бы утверждать, что то, как Гоген пренебрег семьей ради искусства или умер ради живописи, глупо — к чему это? — если бы чувствовали, что в жизни есть нечто большее. Картина, изображающая закат, не сравнится с настоящим закатом. Живопись (как и музыка) — лишь жалкая попытка воспроизвести то, что Бог совершает каждую минуту.
Пройдя весь период ЛСД вместе с Джоном, с первого дня, как мы приняли этот наркотик, я понимал его и считал, что мы мыслим одинаково'.
Ринго: 'Я не нашел ответа. Думаю, это прозвучало бы слишком самонадеянно: «Да, я знаю ответ!» По ходу дела я искал его. Я благодарю Бога за все, что пережил в шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые, чтобы прийти туда, где я нахожусь сейчас, освоиться в своем духовном мире.
'Нет роста без боли' — это вечный вопрос и ответ. Зачастую ты долго бьешься головой об стену, когда мог бы спокойно выйти через дверь. Но таковы мы все — маленькие человеческие существа. Бог спас мою жизнь, я всегда ощущал его благосклонность ко мне. Но бывали времена, когда я терял рассудок и забывал о его благословении'.
Нил Аспиналл: «Мои самые радостные воспоминания о группе связаны с тем, как мы смеялись за кулисами или в гримерных, когда рядом больше никого не было, а мы перебрасывались шутками. Казалось бы, ничего особенного, но эти личные воспоминания мне до сих пор очень дороги. Все мы радовались общению друг с другом, мы всегда веселились. Знаете, что помогает пройти через все даже сейчас? Умение смеяться».
Ринго: 'Они стали для меня самыми близкими друзьями, каких я когда-либо имел. Я был единственным ребенком и вдруг почувствовал себя так, словно у меня появилось три брата. Мы нашли друг друга, мы часто смеялись все вместе. В давние дни мы занимали огромные номера отелей, целые этажи и в конце концов все вместе оказывались в ванной, только чтобы не расставаться. Вместе было лучше, потому что мы постоянно ощущали давление. Кто-нибудь вечно чего-то от нас хотел: то взять интервью, то просто поздороваться, то получить автограф или встретиться и поговорить с чьей-то собакой. От нас хотели бог знает чего.
А мы, все четверо, были по-настоящему близки. Это мне нравилось. Я любил этих ребят.
Мы заботились друг о друге, только мы знали, что значит быть 'Битлз'. Никто больше не знает, что это такое. Даже теперь, когда мы собираемся втроем, Пол и Джордж остаются единственными людьми, которые видят меня таким, какой я есть, а не битлом. Остальные всегда видят во мне битла, даже наши друзья, поэтому и возникают все эти подводные течения.
У астронавтов, впервые высадившихся вместе на Луну, есть общие воспоминания об этом уникальном событии. То же самое справедливо и для 'Битлз'. Мы трое — единственные люди, которые способны понять
