— Вы остановились, — насмешливо помог ему Петр Петрович, — на Алкивиаде… История, так сказать, древняя. Теперь последуют средние века…

Павел Семенович не обратил внимания на соль этой остроты и обратился к новому собеседнику:

— Да, так видите ли. Дело находится в таком положении: Гаврило женился, живет себе… В столе у г-на Будникова лежит билет с двумя чертами… ходят об этом нехорошие слухи и, как всегда, в преувеличенном виде. И не знает об них один только Гаврило, — работает себе попрежнему, лезет, так сказать, из кожи, старается… Мускульная эта симфония в полном ходу, глаза так и лучатся общим довольством и благорасположением…

И вдруг, однажды, натыкается на него в этакую минуту Рогов. Шел по панели мимо двора, остановился, подумал о чем-то и подозвал Гаврилу.

Ну, тот русский человек, добродушный… Не так давно толкался, а тут забыл. «Чего, говорит, тебе?» — Поди сюда, дело до тебя. Спасибо скажешь.

Признаться, что-то толкнуло меня. Хотел подозвать к себе этого Рогова и, чувствуя, что затевает он скверность, — остановить его. Но это было уже после Алкивиада… вообще, не надеялся я уже на себя. Так и остался у окна. Гляжу, — оставил Гаврило лопату, подошел и стал слушать. Сначала в лице его видно было только недоумение, отчасти даже пренебрежение. Но потом все с тем же видом колебания он отвязал фартук, пошел к себе во флигелек, надел картуз и вышел к Рогову… И потом они вместе пошли по улице и свернули к береговому откосу… А через минуту вышла к воротам Елена, стала у калитки и долго смотрела вслед двум удалявшимся фигурам… И в глазах у нее были печаль и испуг…

И действительно, с этого самого дня характер у Гаврилы круто как-то изменился. Вернулся он несколько, как будто, пьяный… Может быть, от водки, а может быть, и от огромности непосильного бремени, которое вдруг навалил на него Рогов… Во-первых, и сумма совершенно подавляющая: гора денег, превышающая самую его способность счета. И потом — источник этого богатства, возвращающий невольно мысли к прошлому Елены. Наконец, недоумение, почему Елена ему ничего об этом не сказала, и отсюда, может быть, нехорошие подозрения… В общем, разумеется, полный душевный сумбур… Две черточки, которые г-н Будников провел на билетах, — по душе Гаврилы прошли, очевидно, всего глубже и больнее… Ну, соскочил простодушный человек со своего центра. Вся эта симфония непосредственности и труда внезапно оборвалась… Заметался мой Гаврило беспорядочно, как отравленный…

И начало его ломать… Сначала все ходил угрюмый, с каким-то потемневшим лицом. Работа у него стала валиться из рук: то топор швырнет, то лопату сломает… Совершенно как хорошо пущенная машина, в которую вдруг сунули бревно… Когда же Будников удивленно и кротко стал делать ему вполне резонные замечания, что ведь вот лопата стоит денег и что он вынужден будет вычесть у Гаврилы из жалованья, — то этот кроткий прежде человек отвечал невнятными и нерезонными грубостями… А у Елены глаза все заплаканные…

Потом Гаврило уже формально запил, стал пропадать, и преимущественным местопребыванием его стал довольно грязный вертеп «Яры» на берегу, на песках, недалеко от пристани… Домишко этакой небольшой, деревянный, с мезонином, темный, покосившийся в одну сторону и подпертый бревнами. С берегового откоса можно было видеть его: все, бывало, по вечерам два оконца и дверь открытая светятся, какой-то бубен ухал, и пиликало что-то для увеселения публики… А по временам неслись смешанные крики — не то песни, не то драка и караул. Вообще — вечное беспокойство и как будто угроза. Антитеза дремлющей обывательской жизни… Бурлаки с нашей скромной и по большей части бездействующей пристани, рабочие с кирпичных заводов, как кроты копавшиеся в мокрой глине, профессиональные нищие… одним словом, народ бездомный, несчастный, беспутный и злой. Даже и пролетариат-то попорядочнее избегал этого кабака. И вот, в него-то именно и втянул Рогов Гаврилу. А за Гаврилой узнала дорогу в «Яры» и Елена, собственно для того, чтобы мужа оттуда вытаскивать…

Делала она это как-то удивительно покорно, безропотной, право, даже красиво. Раз иду с уроков, вхожу в калитку, глядь, Елена вбежит навстречу, наскоро платок на голове повязывает.

— Куда вы, говорю, Елена?

Застыдилась немного.

— Не видали вы, — спрашивает, — Гаврило Степаныч в ту сторону прошли?..

— Кажется, говорю, пошел… Да вам-то бы, Елена, туда, пожалуй, и не дорога.

Хотел даже удержать ее… Но она сердито метнулась мимо и, кажется, с некоторою гордостью кинула на ходу, что, дескать, Гаврнло Степаныч — ей муж, а она ему жена законная… А через полчаса гляжу, — ведет Гаврилу Степаныча под руку. Тот упирается, но идет и только смотрит перед собой тусклым, оловянным и непонимающим взглядом. И все-таки идет. У самой калитки уперся вдруг ногами, оттолкнул ее руку и уставился в нее… Лицо темное, и в оловянных глазах злая решимость…

— Ты, говорит, кто?.. Говори: кто ты?.. А?

Она стоит, опустивши руки, убитая какая-то. Вспомнилось мне то весеннее утро и их взаимные клятвы: «А вы, Гаврило Степаныч, бога не забудете?..» И стало мне страшно: забудет, думаю, и именно вот сейчас… сию минуту и забудет… Но вдруг луч некоторого сознания мелькнул в бессмысленном лице, и он как будто проглотил что-то. Не сказал ни слова и молча пошел к себе… И она пошла за ним, испуганная, почтительная и покорная…

И все так пошло: мигнет Рогов Гавриле, он исчезнет со двора и забурлит. Власть какую-то приобрел этот человек над Гаврилой, а Елена ее оспаривала… покорно, почтительно, робко, но настойчиво. Вероятно, считала всю эту историю наказанием, посланным ей для искупления «греха». Осунулась, приятная полнота исчезла, глаза впали… Но зато, глядя на них, я бы теперь никак не решился назвать их глупыми. Страдание всегда удивительно умно, даже у птицы… В вертепы является, мужа пьяного выводит, смеются над ней на улице, грубо задевают… — у нее за себя стыда ни капли… Только иной раз скажет шепотком: «Не хорошо, Гаврило Степаныч, люди на вас смотрят»…

Однажды, при этаком же вот случае, когда она привела его из «Яров», он вырвался из ее рук, кинулся к дверям Будникова и стал бешено колотить в них ногой. Елена как-то вся помертвела и, будто не в силах подойти к нему, глядела только, как человек в кошмаре, когда к нему приближается что-то давно ожидаемое и страшное, против чего нельзя уже бороться… Но тут вдруг дверь открылась, и на пороге появился г-н Будников… Спокойный, даже величавый, с чувством полного превосходства. Я даже, правду сказать, несколько удивился… Как бы ни было, все-таки положение щекотливое. Подробностей я еще тогда не знал, но все-таки чувствовалась некоторая нечистота и неаккуратность… И вдруг ясность взгляда, спокойствие, достоинство. И не то чтобы притворство. Нет, — заметно это было бы… Просто — полная невозмутимость.

— Что, говорит, тебе, Гаврило, нужно? Зачем стучишь ногой? Не знаешь, как надо позвонить… Вот, видишь: звонок…

И показывает ручку звонка. Гаврило посмотрел на ручку и растерялся… Действительно, дескать, ручка и, значит, ногой совершенно-таки незачем… А г-н Будников с верхней ступеньки продолжает:

— И вообще, говорит, что ты о себе думаешь и что тебе, потерянному человеку, от меня нужно? Что, обидел я тебя, поступал с тобой неправильно, жалованье хоть на день один задержал? Ну, вот ты стучал ногой… Хорошо. Вот я к тебе вышел… Что же тебе надо?

Гаврило — ни слова…

— Ну, так вот, говорит, я тебе скажу с своей стороны: лопата опять сломана, панель не подметена, лошадь не напоена, до сих пор… Лошадь бессловесная, ничего сказать не может… но, при всем том, она живая и чувствует… слышишь, ржет вот…

Этот аргумент подавил Гаврилу до такой степени, что он, побежденный совершенно и окончательно, повернулся и… отправился прямо в конюшню: и через минуту, даже как будто не пьяный, повел в поводу лошадь к водопою… А г-н Будников спокойно запер ключом свою дверь и пошел со двора. Проходя мимо моего палисадника и догадываясь, что я все видел, он остановился и, грустно покачав головой, сказал:

— Да вот, толкуют: народ, народ… не угодно ли полюбоваться…

Скандалы эти стали уже обращать внимание. Заговорили в городе. Судили, конечно, разно. Одни стояли за Будникова. Стоит ли верить слухам? Да и ничего ведь, в сущности, неизвестно. Какие-то, с одной стороны, глухие толки, а с другой — явные скандалы и безобразное нарушение общественной тишины… Но было и другое мнение. Люди низшего звания сочувствовали Гавриле. Должно быть, представлялось им, что