ходить, то попрошу вас покорно вести себя приличнее…

Повернулся он ко мне… и вижу, в глазах особенное выражение — злой боли: укусить собирается…

Захотелось мне несколько смягчить эту свою резкость. И говорю:

— Ведь вот вы, Рогов, не знаете ни этих людей, ни их отношений, а позволяете себе оскорблять…

Он посмотрел на меня насмешливо и говорит:

— Это вы не насчет ли идиллии? Добродетельный г-н Будников устроил счастье двух сердец. А вот, кстати, и Гаврюшенька.

И действительно, Гаврило как раз вышел из ворот. Рогов как-то противно подмигнул ему.

— Поздравляю, говорит, Гаврюшенька… с барскими!!!!!ото-почками… Умница! Узнал, видно, где раки зимуют?.. В случае надобности, говорит, — можешь рассчитывать на мои юридические познания…

Да, удивительное дело, как эти циники узнают иные вещи. Повидимому, Рогов тогда уже знал все и, вероятно, заподозрил Гаврилу в корыстных видах…

Подошел к нему и хлопнул по плечу… Тот озлился вдруг и сильно оттолкнул Рогова. Рогов чуть не упал, засмеялся н с преувеличенной развязностью пошел по панели. Поровнявшись со мной, он остановился и говорит:

— Вот что, почтеннейший Павел Семенович… Давно хотел у вас спросить: не читали ли вы… есть у Ксенофонта… разговор Алкивиада с Периклом… Если не читали, — положительно рекомендую. Хоть и на мертвом языке, а поучительно.

И пошел, напевая скверную песенку. А я через некоторое время разыскал этот диалог. Что, думаю, он хотел сказать…

Тяжелая, знаете ли, штука, но сильная. Дело, собственно, приблизительно вот в чем. Приходит как-то к Периклу юный Алкивиад… Перикл, представьте себе, к этому времени, уже почтенный человек, окруженный общим почетом, ну, там… прошлые заслуги и некоторый ореол добродетели… И, вероятно, уже брюшко и прочее. Ну, а Алкивиад — повеса, безобразник, кутила, с девочками афинскими скандалы всякие устраивает, собакам, как известно, хвосты рубил… И насчет добродетели человек мало сведущий. Ну, так вот приходит к Периклу этот порочный молодой человек и говорит: — Послушай, Перикл. Вот ты человек полный, можно сказать, добродетели до самых макушек. А я вот путаюсь без дороги и от безделья даже вот столбы выворачиваю. Сограждане недовольны. Научи ты меня добродетели и разреши сомнения. Я буду спрашивать, а ты мне, говорит, разъясняй все по порядку. — Ну, Перикл, разумеется, согласен, даже, пожалуй, рад: отчего не разъяснить молодому человеку? Может быть, и остепенится. — Хорошо, говорит, спрашивай. — Тот и спрашивает: что такое добродетель? И как ей научиться? Перикл, конечно, только усмехнулся: чти, говорит, богов, исполняй законы и вся недолга. Законы соблюдать есть первейшая обязанность гражданина и человека. — Ну, вот, отлично, отвечает ему юноша. Теперь скажи, пожалуйста, какие законы я должен исполнять: дурные или хорошие? — Тот немного даже обиделся. Да ведь закон, — значит, дескать, хорош. Что же тут толковать? — Нет, говорит Алкивиад, постой, не сердись… А уж у них, знаете ли, в это время в Афинах все эти, так сказать, основоначала замутились несколько… партии, борьба, одни других грабят, остракизмы эти, своего рода ссылка административным порядком… узурпаторы пошли; временщики там… чуть замешательство, — уж он выскочил и свой закон написал, для собственного употребления или там для кумовей и приятелей. Боги старые сконфузились, оракулы бормочут нивесть что, совсем не к делу. Одним словом, ясное-то в жизни стало уже неясно: равновесия нет, всеми признанная правда затерялась… Обновление нужно. Тучи кругом заволокли небо, и путеводные звезды, бог их знает, где они?.. Так вот Алкивиад и спрашивает: какие же, говорит, законы надо исполнять: которые предписывают хорошее или дурное? — Конечно, говорит, хорошее. — Ну, а почему же мне, говорит, узнать, какие хорошие? По какому, так сказать, признаку? — А ты, говорит, исполняй всякие; закон, говорит, на то и пишется… — Значит, и те, какие введены насилием тиранов? — Ну, этих, пожалуй, и не надо… Только, говорит, законные, так сказать, законы, — Ну, хорошо. Если, например, меньшинство насилует большинство в свою явную пользу, таких законов не надо? — Пожалуй, не надо. — А если большинство явно насилует меньшинство, противно всякой правде?.. Видите, куда этот юноша гнет: внешних признаков ему не надо, а покажи так, чтобы душой почувствовать общественную правду, высшую, так сказать, правду жизни, святыню… Ну, а Перикл-то, понимаете, уж и не того… И не то что Перикл, — весь строй жизни стоит на рабстве, на сознанной неправде… религия выдохлась, недавняя святыня, освящавшая каждый шаг, каждое движение, весь строй, все людские отношения — уж ее люди не чувствуют… Ну, Перикл туда-сюда… самому-то перед собой не хочется признать, что уже ихние законные законы выдохлись… Он этак снисходительно потрепал беспутного юношу по плечу и говорит: — Да, да! — говорит, ты, конечно… мальчик с головой… Мы, говорит, и сами в прежнее время этакие же трудные вопросы разрешали… Ну, Алкивиад видит, что уж Перикл — так сказать, признанный авторитет — одними пустяками отделывается, живого-то в нем эти противоречия не задевают, — и махнул рукой. — Жалко, говорит, почтенный человек, что я с тобой не был знаком в то время… А теперь пойду от скуки опять столбы выворачивать…

Вот этот анекдот Рогов и поднес мне, своему бывшему учителю…

Рассказчик остановился. Поезд замедлял ход, подходя к какой-то станции. Петр Петрович протянул руку и, сняв с крючка синюю фуражку с кокардой, сказал:

— Пойти опять в буфет… Признаться, почтеннейший Павел Семенович, не понимаю я, к чему все это клонит… Это, извините, даже и не философия, а бог знает к чему. Начали про Будникова. Ну, это пожалуй: человек все-таки знакомый… Потом этот, чорт его знает, Рогов, прохвост какой-то отпетый, а тут уже, не угодно ли, и Ксенофонт, и Алкивиад… хвосты собакам рубит… Чорт знает что: какое мне, позвольте спросить, до всего этого дело?.. Нет, как хотите… Лучше пойду вторично водку пить…

Он надел фуражку и, придерживаясь за стенки от толчков останавливающегося поезда, вышел из вагона. Но в это время на другой верхней скамейке зашевелился четвертый пассажир. Он лежал в тени, по временам курил и проявлял признаки внимания к рассказу. Теперь он сошел с своей скамьи и, сев рядом с нами, сказал:

— Извините, не имею чести быть знакомым, но… я слышал поневоле ваш рассказ, и мне было бы интересно… Так что, если вы ничего не имеете против…

Павел Семенович посмотрел в лицо нового собеседника. Это был культурный человек, одетый аккуратно, с умными глазами, твердо глядевшими из-под золотых очков, которые он прилаживал обеими руками…

— Да? — сказал Павел Семенович… — Вы, значит, тоже слышали…

— Да, слышал. И меня интересует… ваша точка зрения, которая, признаюсь, мне не вполне ясна…

— Да?.. Действительно, может быть, я не вполне ясно это… Я хотел сказать… что в сущности все так связано… И эта взаимная связь…

— Налагает общую ответственность?

В лице Павла Семеновича блеснуло радостное оживление.

— Вот! Вы, значит, поняли? Именно — общую… Не перед Иваном или Петром… Все, так сказать, переплетается… Один по неаккуратности бросит апельсинную корку… другой споткнулся и, глядишь, — сломал ногу.

Новый собеседник слушал с спокойным вниманием. Но в это время в вагон вошел опять Петр Петрович, который ошибся станцией, и, окинув обоих несколько ироническим взглядом, сказал, вешая на крючок фуражку:

— Ну, вот, теперь, — не угодно ли — корка!

— Нет, Петр Петрович, — сказал Павел Семенович серьезно. — Вы это напрасно так… Тут, конечно, вопрос, так сказать…

— У вас, я знаю, все вопросы, в самых простых вещах… — сказал Петр Петрович. — Не стесняйтесь, пожалуйста. У вас есть достаточно слушателей.

— Да, пожалуйста, — подтвердил господин в золотых очках.

— Извольте… Я охотно, тем более, что все это мне, все равно, не дает покоя… Я остановился на…?