до какого-нибудь порта, найдут корабль до метрополии и ускользнут прямо из-под носа у преследователей. И необъяснимое истощение магической силы им, в отличие от местных, только на руку: маги, считай, слепы и глухи, а это уравнивает шансы! Оставалось разузнать у хозяйки путь до ближайшего портового городка и распрощаться.
Дейника проводила их окольной тропкой, обходящей деревню стороной. Пылко обняла Макара, почтительно – Алёну. По ее личику, удивительно похожему сейчас на лицо матери выражением уязвимой гордости, видно было, что она твердо решила не плакать и не заплачет. Уходя, Алёна оглядывалась. Девочка, сколько можно было различить, все стояла, глядя им вслед. Она ничего не сказала на прощание, но ее голос почему-то звучал и звучал у Алёны в ушах: «Я тебе верю. Ты обещала».
Она вдруг поняла, что неизбежно обманет Дейнику. Она обманывает ее уже сейчас, потому что думает о бегстве, а не о судьбе, постигшей мир Дейники. Она ничего не знала об этой судьбе. Знали те, кто гнался за ними. Алёна ощутила неодолимое желание повернуть навстречу преследователям, разыскать их как можно скорее – и сдаться.
Разумеется, этот совет внутреннего голоса постигла обычная судьба. Ему не последовали.
Глава 17
Дерево желаний и другие химкинские чудеса
Всё так давно был лишен свободы, что успел подзабыть, как ею пользоваться. Когда в сосредоточенном внимании Одного появилась крохотная трещинка, что-то подвижное, пахучее, щекотное, будоражащее коснулось тела Всё. Он даже не понял, что происходит. Понимание не составляло его сильной стороны. Всё принадлежал ощущениям, и этого было ему достаточно. Если бы Всё был человеком или животным – кем-то, кто дышит воздухом, – это нечто, просочившееся в трещинку, показалось бы ему сквозняком с воли, ворвавшимся в тюремную камеру, где его держали без капли воздуха бессчетное множество эпох. Но если бы Всё был человеком или животным, он бы не смог провести без воздуха даже одной, самой короткой эпохи и просто не дожил бы до спасительного сквозняка. Вот в чем штука. Поэтому Всё не видел смысла в логике. Она не могла объяснить простейших вещей, имеющих к нему самое прямое отношение. А тем, что не имело к нему прямого отношения, Всё не интересовался. Впрочем, такого в мире почти что и не было. Ведь он был Всё – вот в чем штука.
Когда он уловил щекотное и будоражащее, то едва не взорвался, потому что слишком давно ничего не чувствовал, кроме цельнолитой концентрации своего тюремщика. И Всё, не дивясь и не рассуждая, бросился на зов того, что двигалось и щекотало, рванулся туда, откуда это пришло. Сначала он просто перемещался. Потом ощутил, что не переживает всей полноты движения. Для этого не нужны, но весьма желательны были кости, жилы, мышцы. И Всё, неумело с отвычки, но ликуя от каждого оттенка превращения, обрел их в избытке. Теперь он уже не двигался, а бежал. Летел! Или скакал? Мчался, слыша погоню в такой опасной близости, что кровь ревела в новообретенных сосудах, то и дело перекраивая русло наново. Он почти и не боялся, его гнало возбуждение. А что двигало вперед его преследователя? Чувство долга и чувство порядка? Да есть ли у Одного другие чувства, кроме этой жалкой пары!
Но Один – серьезный противник. Он такой... такой цельный! Как железная чурка. Не знает сомнений. А Всё чувствует всё: страх – и не страх, счастье – и совсем наоборот. Поэтому ему так тяжко бывает думать, без конца что-то отвлекает. А подумать иногда так нужно! В последний раз, когда он задумался, его поймали и заточили. Туда, в плен, он не собирался возвращаться ни в коем случае. Он бы скорее уничтожил мир, чем вернулся в клетку, в нем приготовленную. Но Всё не умел ничего уничтожить – в смысле уничтожить совсем, без остатка. Всякий раз что-то оставалось, только делалось другим. Ведь он был всем, а не ничем, вот в чем штука.
Всё глубоко вздохнул. Закашлялся, сбившись с бега и едва не полетев кубарем. Уменьшил объем легких, чтобы заглатывать меньше ядовитого воздуха, и подкорректировал свои размеры. Поскольку у него пока не было глаз, он не мог видеть, что за странный мир встречает его, и от любопытства весь покрылся глазами, чувствительными, как у глубоководной рыбы. Удар двух потоков света ослепил Всё, от рева и визга едва не лопнули перепонки в ушах, и Всё понесся в темноте, не разбирая дороги, чувствуя одну только боль в разрывающемся, захлебывающемся сердце.
Была ночь. Была темнота. На небе ночи не было звезд. Звезды были внизу, на земле и невысоко над ней. Должно быть, они опали вниз, как сухие листья с деревьев. Многие неслись попарно, с тугим шелестом и такой же плотной вонью. Большинство соткалось в сеть, покрывшую землю. Сети не было конца, и Всё опасливо всхрапывал, когда одни огоньки в ней зажигались или тухли, сменяясь другими. Одолевал страх, что это ловчая сеть и он в нее угодит, если двинется. Довольно скоро он понял, что возможности его здесь не безграничны. Он не мог быть достаточно большим, чтобы не бояться. Иногда Всё нравилось быть очень- очень большим. Но здесь этого нельзя было делать: ткани тела истончались и становились слишком нежными для здешнего отравленного воздуха. Всё превращался в одну сплошную боль и после уменьшения долго еще отфыркивался и отплевывался черно-зеленой слизью.
Рассвет нашел Всё где-то на земле под кустами. Нашел его очень красивым – валики мышц на спине, пролепленные долгим бегом, были особенно хороши. Здешний рассвет не слишком ему понравился. Линялый какой-то. День разгорался нехотя, и в пепельном небе долго еще видна была единственная луна. Вернее, месяц, оброненный кем-то старенький ковшик. Солнце долго не могло вылезти из-за высокой стены – кому может понадобиться такая высокая стена, зачем? – а когда вылезло, осветило твердую голую землю, где Всё спал ночью среди незнакомого хлама. Успев порадоваться, что он не травоядное существо и вовсе не обязан таковым быть, Всё сосредоточенно вчувствовался в бесконечную стену, часто-часто проколотую одинаковыми квадратными отверстиями. И вдруг почуял там, за стеной, великое множество людей, а за этой стеной еще и еще стены. Высоченные, но хрупкие, будто изъеденные древоточцем, они громоздились одна за другой до самого горизонта. Одинаковые. Им не было конца, и за каждой кишели люди. Все они просыпались прямо сейчас, одновременно, просыпались мучительно, словно неисчислимая армия мертвяков, поднятых приказом вселенского злодея-мага.
Всё нервно заскулил и отодвинулся от домов и людей. Он видел и чувствовал теперь только ближнее. Убитая земля наново поразила его. Всё понюхал землю, оглядел так и эдак, поворчал. Прискучив, решил отправиться на прогулку. Что-то быстро двигалось за кустами и пыльной загородкой, под которой он спал. Что-то невероятно быстрое, шумящее, ревущее, воняющее. Всё захотел посмотреть. Когда он умчался, покинутая им земля вспучилась, зашевелилась, запыхтела. Так пыхтит и приподымается корочка на пироге в раскаленной духовке. Корочка треснула, и наружу весело поперла буйная зелень. Случившаяся поблизости ворона опасливо отскочила, но улетать не спешила. Это была совсем уже взрослая опытная ворона, поворотившая на четвертую свою зиму. Давным-давно, совсем еще молоденькой, она ушла от матерой кошки и полагала с полным на то основанием, что едва ли осталось в мире нечто, способное ее напугать. Вполоборота к чудесам одним умным быстрым глазом следила она, как лезут из земли жирные стебли и разлапистые листья, как вспухают бутоны, лопаются цветами с банку шпрот величиной, тут же осыпают лепестки, обнажая плоды, которые в свой черед пухнут и взрываются, разбрасывая семена. Зелень дышала, росла, менялась, скидывала слишком нежную листву, отращивала новую, более стойкую. И наконец угомонилась. Ворона бочком приблизилась. Зеленая стена чуть колыхалась перед ней. Широкие листья дружно ловили солнце, крупные цветы-колокольца призывно благоухали кукурузными палочками, крекерами и колбасными обрезками, и уже из глубины зарослей удивленно голосили воробьи. Ворона подскочила, ловко сдернула с ветки соблазнительный плод-стручок и была такова.
Всё провел утро в невинных забавах. Он так засиделся в темнице, что новообретенное тело ныло и словно бы жало с отвычки. Разнашивая его, Всё сначала покатался по шоссе в потоке истерически гудящих автомобилей. Он подрезал неповоротливые повозки, лихо разворачивался через полосу и дразнился, гудя в ответ. И сам он, и потрясенные его видом автомобилисты дружно создавали аварийные ситуации, но всегда почему-то уходили от столкновения самым натуральным чудом. Хотя человек с полосатой палкой, наблюдавший с обочины, как легковушки и автобусы разъезжаются на двух колесах или взмывают вверх, перепархивая друг через друга, выразился как-то иначе. Вырвавшись из заторов на чистый участок шоссе – дома там пошли нормального размера, только завшивевшие, как побирушки, – Всё вдоволь поносился наперегонки с огромными свистящими монстрами о многих колёсах. Ему нравилось давление воздуха от проносящихся мимо чудовищ и то, как забавно, извиваясь неповоротливым телом, они улепетывали, когда он выезжал навстречу, лязгая разъемной радиаторной решеткой и треща декоративными крылышками.
Потом Всё вернулся в город. Самозабвенно прыгал по козырькам подъездов, упиваясь смешным испугом
