вылепил снеговика в двенадцать футов высотой. Было так приятно видеть его таким веселым.

Мы постоянно говорили о детях. Некоторое беспокойство нам причиняла Пусси. Прошлой осенью она почему-то стала худеть и из резвой веселой девочки превратилась в апатичного ребенка. Но к Рождеству ей стало лучше.

— Она такая хорошенькая, — сказала я. — Белое с голубым платье, которое ей подарила мама, ей очень идет.

— Твоя мать очень любит девочку. Как я рад, что ваши разногласия уладились. Скорее всего их никогда и не было бы, если бы не…

Я посмотрела на него умоляюще, как бы говоря, пожалуйста, Альберт, не порти эти дивные дни в Клермонте. Хотя я не сказала ни слова, Альберт все понял и снова заговорил о нашей дочери.

— Девочка становится слишком взрослой, чтобы ее называли Пусси. Мы будем называть ее Викки.

— Викки! Очень хорошо. Я надеюсь, что с ней все в порядке. Я беспокоюсь о ней. Хотя на Рождество она выглядела лучше. Как ей понравились свечи на елке!

— Она прелестна, — сказал Альберт.

Но вскоре нам пришлось вернуться в Лондон, и там нас ожидали неприятности. Как только мы приехали, сразу же пошли в детскую. Мальчик спал, вид у него был цветущий. Но не у нашей дочери! Мы смотрели на нее в ужасе. Затем Альберт взял ее на руки.

— Ребенок болен, — сказал он. — Какая она худая! Ее морят голодом.

Няня смотрела на Альберта с негодованием. Все няни подражали Лецен, которая внушала им, что Альберт —. никто, особенно в детской.

— Мы выполняем указания врача, — сказала няня. Альберт положил девочку в кроватку и вышел из детской. Я последовала за ним. У нас в комнате он сказал:

— Это делается предумышленно. Мне кажется, меня нарочно не допускают в детскую.

Я очень забеспокоилась о ребенке. Но я терпеть не могла этих сцен и знала, что это, в сущности, очередной конфликт между Альбертом и Лецен. Я вышла из себя.

— Ты хочешь сказать, что это я не допускаю тебя в детскую?

— Я уверен, что это делают те, кто пользуется твоей поддержкой.

Как он ненавидел Лецен! Как он мог? Как бы я хотела, чтобы они были друзьями; но они ненавидели друг друга и постоянно доводили это до моего сведения.

— Я полагаю, ты хотел бы не допускать меня в детскую. Ты хотел бы всем распоряжаться. Тогда бы ты мог убить ребенка… Альберт уставился на меня в недоумении.

— Убить нашего ребенка, — прошептал он. — Что ты говоришь?.. — Он стоял неподвижно, сжав губы, с трудом сохраняя выдержку. Потом я услышала, как он прошептал: — Я должен проявлять терпение. — И быстрыми шагами вышел из комнаты.

Я сердилась на себя, но еще больше на него. Он не пытался примириться с Лецен. Он ненавидел ее со дня нашей свадьбы и был намерен бороться с ней. Я знала Лецен. Он ее не знал. Я знала, что она отдаст жизнь за меня и за ребенка. А Альберт утверждал, что Лецен была ответственна за болезнь Викки. Я не могла сдержать раздражение. Я пошла к нему. Он стоял, глядя в окно.

— Так ты избегаешь меня, — сказала я. — Когда я говорю с тобой, ты выходишь из комнаты.

— Принимая во внимание твой неуправляемый нрав, мне ничего другого не остается.

— Наш ребенок болен, — сказала я. — Неужели ты ничего не можешь сделать, кроме как оскорблять тех, кто верно ей служит? — Я обеспокоен, потому что они служат ей не так, как следует.

— Ты их всех расстроил.

— Mein Gott! Так им и надо. Они — несведущие болваны. Я должен держаться в стороне и видеть, как пренебрегают моей дочерью, чтобы умилостивить какую-то старую дуру. — Пожалуйста, не называй Дэйзи старой дурой.

— Я буду называть ее как хочу. Из-за нее у нас все эти неприятности. Ей нельзя поручать детей.

— Она была моей няней, моей гувернанткой, и она — мой лучший друг.

— И мы видим… каков результат. Неукротимый нрав, который следовало обуздать в детстве.

— Пожалуйста, выбирай выражения, Альберт.

— Я буду выражаться как мне угодно. Меня пытаются устранить из детской. Мне не позволяют заботиться о моем ребенке. Мне каждый день показывают, что я в этом доме ничего не значу.

— Альберт, я — королева.

— Все об этом осведомлены. Мне постоянно напоминают об этом.

— Альберт, это не так.

— Это очевидно. Ты должна прислушаться к истине и перестать считать каждое слово, сказанное этой ненормальной вульгарной интриганкой, одержимой жаждой власти и мнящей себя полубогиней, за откровение. Всякий, кто думает о ней иначе, преступник.

— Как ты смеешь? Зачем, о зачем я только вышла замуж!

— Тебе не приходило в голову, что в этом я мог бы с тобой согласиться? Баронесса Лецен… доктор Кларк… Моя дочь в руках этих невежд. Стоит только взглянуть на нее, как все становится ясным. Доктор Кларк отравляет ее ромашкой; он заморил ее голодом, давая ей только ослиное молоко и куриный бульон. Мы уже видели доказательства его способностей раньше… в случае Флоры Гастингс. Если бы при этом дворе был порядок, этого человека давно бы уже уволили. Я полагаю, что он друг достойной баронессы, которая непогрешима. О, я знаю, что ты — королева, до моего сознания это доводят каждый день, и что я здесь только для того, чтобы исполнять приказания и производить на свет наследников. Отними у меня ребенка, я же не имею никаких прав. Но если она умрет — это будет на твоей совести.

Я никогда еще не слышала, чтобы Альберт говорил так долго и с такой горечью, и никогда за всю свою жизнь я не была так несчастна. И пока я стояла неподвижно, он резко повернулся и вышел из комнаты.

Я плакала громко и сердито. Как он осмелился наговорить мне такое! А вдруг он в какой-то степени прав? Что тогда? Я не могла решить, что мне делать. Лучше кричать друг на друга. Пусть лучше потоком льются оскорбления. Чего я не могла вынести, так это молчания.

Я провела тревожную ночь. На следующее утро Альберт отправился открывать новое здание биржи. Я сидела во дворце в грустных размышлениях. Я не могла этого больше выносить. Мы должны поговорить спокойно, разумно. Здоровье нашего ребенка было очень важно, и мы, как родители, должны заботиться о ней вместе.

Я написала Альберту письмо, где писала, что мы судили слишком опрометчиво, основывая свои предположения на вредных слухах. Клеветники всегда существовали. Я уже простила ему все жестокие слова, которые он сказал мне, и надеялась, что он придет ко мне, чтобы все спокойно обсудить.

Мне было известно, что Альберт во многом доверялся Штокмару, как и я. Дядя Леопольд прислал его нам в советчики, а дядя с детства был нашим опекуном. Я сообразила, что в том состоянии расстройства, в каком он находился, Альберт должен был пойти к Штокмару и рассказать ему свою версию событий.

В результате Штокмар пришел ко мне и сказал, что желал бы очень серьезно поговорить со мной. Он слышал от Альберта о нашей ссоре.

— Меня очень огорчают эти постоянные ссоры, — сказал он. — Одно время я думал даже вернуться в Кобург. Там моя семья. Мне хотелось бы быть с ними. Когда я вижу, как здесь обстоят дела, я чувствую, что не справляюсь с задачей, возложенной на меня вашим дядей. — Вы нас не покинете! — воскликнула я.

— У меня была такая мысль. Я вижу, что вы не осознаете дарованных вам благ… могло бы быть такое счастье… все могло бы быть так хорошо… но…

— Альберт не должен провоцировать меня. Я знаю, что я раздражительна и когда я рассержена, я могу сказать все, что угодно. Я ненавижу эти сцены. Альберт не должен забывать, что мой сын только что родился. И женщина испытывает страдания не только перед, но и после родов. Мужичины, видимо, этого не понимают…

— Эти вспышки вызваны не физической слабостью. При дворе слишком много конфликтов.

— Что вы имеете в виду?

Штокмар никогда не обращался со мной как с королевой. Он всегда был очень откровенен и давал понять, что, если он не может высказываться открыто, ему лучше вообще молчать и вернуться в Кобург к