властью, пил вино, забавлялся охотой и наложницами, Кобяк и его свора без зазрения совести прибирали к рукам имущество казненных, облагали поборами купцов, утесняли ремесленные цехи.

Людей хватали на улицах, на базарах, по первому доносу вытаскивали из домов, волокли на плаху. Нашлись и улемы, которые своей фетвой готовы были подтвердить любое бесчинство Кобяка. И они не оставались в накладе.

Через два года после смерти Сеида, словно в возмездие за творившееся в стране нечестие, свершилось то, чего много лет со страхом ждали в Конье: тридцатитысячное войско монголов, усиленное наемными отрядами грузинских и армянских воинов, впервые вторглось в пределы сельджукской державы, взяло город Эрзрум и перебило всех жителей.

К этому часу все царствование готовился покойный султан Аляэддин Кей Кубад. Он оставил в наследство сыну-отцеубийце мощные крепости, оснащенное многотысячное войско, десятилетиями не знавшее поражений, войско, которого некогда опасался сам Чингисхан.

Это войско числом в семь десятков тысяч вышло навстречу монголам и неподалеку от Сиваса преградило врагу путь к городу. Опытные военачальники советовали молодому султану Гиясиддину занять горные проходы, устроить врагу бесчисленные ловушки, чтобы не дать использовать главную силу — монгольскую конницу, и защищать каждый камень, каждую скалу. То был верный совет. Но Гиясиддин не принял его. Расплодившиеся при Кобяке дворцовые лизоблюды ничего не смыслили в ратном деле, но они безошибочно умели угадать тайные желания повелителя и знали, что он опьянен не только вином, но и мечтами о воинской славе. Они выложили султану то, что он сам хотел слышать. Дескать, не к лицу султану ислама, как дикому курду, строить засады в горах и дожидаться, пока какой-то монгол начнет битву. Надо выйти в поле и разгромить его.

Механизм подхалимства, окружавший тирана, сработал. Судьба сельджукской державы была решена.

23 июня 1243 года в долине Кеседаг столкнулись два знамени: черное — сельджукско-аббасидское и красное — монгольское.

Следуя своему воинскому обычаю, монголы поставили на правом крыле отборные дружины грузинских и армянских витязей. У сельджуков тоже были наемники-христиане под началом грузина Дарлана Шарванидзе и армянского царевича Вана. Но доблестный грузинский вождь, первым врезавшийся в ряды врагов, был тут же убит, и ряды его дружины смешались.

Как это свойственно всем слабым душам, заносчивость султана Гиясиддина мгновенно сменилась страхом. Смятение первых рядов войска примнилось ему поражением. Спасая шкуру, он переоделся простым мечником, бросил войско на произвол судьбы и ускакал по дороге в Токат.

Войско охватила паника. Не успев развернуть свой строй, оно бросилось бежать. На плечах бегущих монголы ворвались в лагерь, где их ждала богатая добыча — запасы провианта, оружие, ковры, богатые шатры. Султанская палатка была убрана с особым великолепием. Как символ власти и могущества привязаны были около нее лев, тигр и леопард. Но что толку от величественных символов, если у тирана сердце зайца?

И все же целых три дня не решались монголы двинуться дальше, опасаясь ловушек и засад. У стен Сиваса их с богатыми дарами встретил кадий Наджмаддин, некогда в Хорезме получивший от монголов охранную пайдзу — золотую дощечку с ярлыком. Пайдза и дары смягчили сердце монгольского нойона: предав город трехдневному грабежу, он даровал жизнь его жителям.

За четверть века завоеваний монголы успели усвоить: достаточно нагнать смертного страху, а города и их жителей, если они сдались на милость, можно и пощадить — с мертвых дани не взыщешь. Но Кайсери — Обитель Победы — не сдался. И его постигла иная судьба: все мужчины были посечены, слабые, немощные добиты булавами, женщины, дети и мастеровые уведены в рабство. Ослабевших в пути добивал конвой.

За три месяца монголы разгромили державу и вернулись на зимнюю стоянку к себе на Кавказ, оглядывая, подобно волку из логова, распростертую перед ними добычу. Над всей сельджукской державой от края до края развевалось кровавое монгольское знамя.

Житницы были превращены в пустыни, ремесленники уведены в Среднюю Азию, оставшиеся жители обложены поборами. Поля заброшены, сады, виноградники одичали. Голод разразился в некогда изобильной, богатой стране.

Потребовалось еще пятнадцать лет, прежде чем завоеватели почувствовали себя хозяевами страны, чтобы Джалалиддин, стоя на холмах Казанвирана, решился предсказать жителям Коньи жизнь.

А в тот год после первого разгрома отощавшие, опухшие от голода люди устремились на запад к пределам Византии. Ими, как некогда хорезмийцами и хорасанцами, были теперь забиты все дороги. Богатства тюрок — золото, серебро, ткани, драгоценности — за бесценок попадали в руки византийских князей и купцов, ибо за малую меру пшеницы давали теперь огромные деньги.

Настали смутные времена. Чтобы подрубить под корень самую возможность сопротивления, монголы дробили державу, сеяли рознь и вражду между властителями. В самой Конье одновременно правили три султана — молодые сыновья Гиясиддина. И все они были просто-напросто монгольскими данниками. Разбойные шайки самозванца туркмена, выдававшего себя за сына султана Аляэддина, разоряли окрестности столицы.

И не у кого было искать защиты, не к кому было обратиться за помощью.

Как всегда в годину смуты и безвременья, простые люди обратили свой взоры к богу. Они искали утешения и душевной крепости, но не у служилого духовенства, а у суфийских шейхов, у подвижников и проповедников. Если улемы и факихи, так же как вельможные беи, были сыты и при сельджуках, и при монголах, то суфийские подвижники и шейхи хотя бы знали по собственному опыту, что значит голодать. В годы ненависти и одичания они призывали любить друг друга, учили, как сохранить если не жизнь, то хотя бы человеческое достоинство перед лицом насилия и смерти.

Да, цели суфийских шейхов вели в потусторонний мир, но они обладали ценностями, которые не мог отнять никто, даже монголы.

Именно в эти годы Джалалиддин стал одним из самых знаменитых, самых любимых подвижников и суфийских проповедников Коньи.

Он знал все, что можно было знать о мире, все, что было доступно разуму. Но что он мог поделать с волнением сердца?

Он познал самого себя, он познал людей. Но это не принесло ему радости.

Познавший подобен птице, вылетевшей из гнезда в поисках пищи и не нашедшей ее, устремившейся обратно и не нашедшей дороги. Она в смятении.

И все чаще и чаще вспоминал он отшельника, с которым говорил по дороге из Дамаска: ибо в сердце его все исступленней и отчаянней звучал голос скорби, тысячекратно умноженный скорбью народа его, а голоса бубна все не было. Не было до того великого дня, когда солнце из Тавриза взошло в Конье, до того дня, который предвидел его наставник Сеид Тайновидец: «А друга ты вскоре себе обретешь!»

Да, он был готов к этому дню, как светильник, заправленный маслом, вычищенный, повешенный на место. И ожидавший лишь искры, которая зажгла бы его.

В тот день он был зажжен с тем, чтобы никогда не погаснуть.

Кем бы он был, если б не тот день? Одним из тысяч, десятков тысяч шейхов, вроде его отца Султана Улемов, мудрых и безумных, ученых и невежественных, исступленных и благостных, знаменитых и безвестных, один из десятков тысяч шейхов мусульманского мира. Тот день, та встреча сделали его тем, что он есть.

В тот день он оставил молитвы и проповеди, подвижничество и утеснение плоти, науку и богословие. Оставил все, кроме любви, ради любви к человеку.