окликнула его и спросила, куда держит путь.

Дайань, малый речистый и смышленый, частенько сопровождал Симэнь Цина, когда тот ходил к Цзиньлянь. А коль скоро и ему от нее кое-что иногда перепадало, он перед хозяином старался замолвить о ней доброе словцо.

И вот, едва завидев Цзиньлянь, Дайань повернул лошадь и спешился.

— Хозяин посылал подарок отвезти. От начальника гарнизона еду, — объяснил слуга.

Цзиньлянь пригласила его в дом.

— Что делает хозяин? Почему не навестит? Его и след простыл. Должно быть, зазнобу завел, а меня бросил как старую головную повязку?

— Никого он не заводил, — отвечал Дайань. — Все эти дни занят был по горло, вот и не сумел к вам выбраться.

— Пусть дела, но не показываться целых полмесяца, даже весточки не прислать?! Нет, забыл он меня и все. Хотелось бы знать, чем же он все-таки занят? — спросила она, наконец.

Дайань только улыбался, но не решался говорить.

— Дело было, — нехотя проговорил он. — Но зачем вы у меня выпытываете?

— Гляди, какой изворотливый! Не скажешь, буду весь век на тебя зла.

— Я вам расскажу, сударыня. Только потом хозяину не говорите, что от меня слышали, ладно?

— Ну конечно.

Так, слово за слово, все от начала до конца рассказал Дайань о женитьбе на Мэн Юйлоу.

Не услышь этого Цзиньлянь, все шло бы своим чередом, а тут по ее благоухающим ланитам невольно покатились, точно жемчужины, слезы.

— Так и знал, что вы будете расстраиваться из-за пустяков, — всполошился слуга, — потому и не хотел говорить.

— Ах, Дайань, Дайань! — Цзиньлянь прислонилась к двери и глубоко вздохнула. — Ты не знаешь, как мы друг друга любили! И вот ни с того ни с сего бросил.

Слезы так и брызнули у нее из глаз.

— Ну, к чему ж так убиваться? — уговаривал ее Дайань. — Наша госпожа и та махнула на него рукой.

— Послушай, Дайань, что я тебе скажу. — И она излила душу в романсе на мотив «Овечка с горного склона»:

Говорят: что без труда найдешь, то легко и потеряешь. Счастье скоротечно — такова жизнь! — заключила Цзиньлянь и заплакала.

— Не плачьте, сударыня. Мой господин, наверное, навестит вас на этих днях. Ведь скоро его день рождения. А вы напишите ему письмо, — посоветовал он. — Я передам. Как прочитает, так и прибудет.

— Сделай такое одолжение. Буду ждать. Если придет, пожелаю ему долгих лет, а тебе красные туфли поднесу. Не придет, ты, болтунишка, виноват будешь. Ну, а как спросит, зачем у меня был, что скажешь?

— Скажу: остановился лошадь напоить, тут подходит тетушка Ван, говорит: госпожа Пань зовет. Вот письмо велела передать, а еще кланяется и просит зайти.

— Да, на такого речистого можно положиться, — засмеялась Цзиньлянь. — Ни дать ни взять, вторая Хуннян.[168]

Цзиньлянь наказала Инъэр подать гостю тарелку пельменей и чаю, а сама удалилась в комнату, достала лист цветной бумаги, осторожно взяла яшмовою кисть, поправила волоски и написала романс на мотив «Обвилася повилика»:

Цзиньлянь сложила послание квадратиком и передала Дайаню.

— Скажешь, низко, мол, кланяется и будет специально ждать в день рождения, так что должен прийти во что бы то ни стало.

Дайань полакомился сладостями, получил не один десяток медяков и уже собрался было ехать.

— Скажи хозяину, — остановила его Цзиньлянь, — я на чем свет стоит его ругаю и предупреди: если не заглянет, сама в паланкине пожалую.

— Вы, сударыня, видно, лишние неприятности нажить решили. Тюремщику свою невиновность не докажешь, а пеньковой каши с кулачной приправой отведаешь вдоволь. Кого на деревянного осла посадили да гвоздями прибили,[169] тот ни семечки от скуки лущить, ни носом клевать не станет.

С этими словами Дайань удалился.

Изо дня в день ждала любовника Цзиньлянь, но он будто в воду канул — и след простыл. Седьмая луна подходила к концу, близился его день рождения. Цзиньлянь казалось, что день тянется целую осень, ночь идет долгих пол-лета. Так томилась она в ожидании, но так и не дождалась: ни сам не заявлялся, ни весточки не прислал. Невольно стискивала она свои серебристо-белые зубы, втихомолку проливала потоки слез из блестящих, как звезды, глаз, а однажды вечером поставила вина с закусками и пригласила старую Ван.

Когда сели за стол, Цзиньлянь вынула из своей прически серебряную с золотой головкой шпильку и, вручая старухе, попросила ее сходить за Симэнем.

— После вина да перед чаем? — удивилась сводня. — Да разве он пойдет в этакую пору! Я уж лучше завтра с утра пораньше к нему наведаюсь.

— Только смотрите не забудьте, мамаша!

— Да что ты! Можно ль свое-то дело упустить?!

Старая Ван без денег шагу не ступала, а тут получила серебряную шпильку. От угощения у нее заиграл румянец.

Проводив старуху, Цзиньлянь легла, укрывшись благоухающим одеялом, на котором красовалась вышитая мандаринская уточка.[170] Но ей не спалось. Она поправляла фитиль в серебряном светильнике, то и дело вздыхала и ворочалась с боку на бок.

Да,