Консул Лебрен только неуверенно предположил, какой эффект произведет эта расправа в Европе. Камбасерес, почти онемевший от свирепых речей, попытался было робко заговорить о милосердии. Но Бонапарт лишь заметил на это:

— Что ж, я понимаю: ваши слова продиктованы привязанностью ко мне, и я вам благодарен. Но я не могу безропотно позволить убить себя. Я заставлю этих людей дрожать от страха и научу их смирению.

Чувство, охватившее в этот момент Бонапарта, было не сожалением, не негодованием, а желанием дать Франции понять, что кровь Бурбонов, священная для его сторонников, более не священна ни для него, ни для любого другого республиканца.

— Так каким же будет ваше решение в конце концов? — спросил Камбасерес.

— Решение простое, — ответил Бонапарт, — арестовать герцога Энгиенского и покончить с ним.

Все были согласны, только один Камбасерес еще осмеливался сомневаться.

Итак, совет принял решение, и Бонапарт, уже не отвечающий за него единолично, пригласил ожидавших полковников Орденера и Коленкура.

Было восемь вечера. Бонапарт опасался, что станет раскаиваться, поэтому он приказал обоим полковникам, которым за выполнение их миссии были обещаны генеральские звания, отправиться тотчас же.

Когда Бонапарт остался один, его лицо выражало торжество; дело это, им совершенное, станет впоследствии источником бесконечных сожалений, но тогда, когда оно замышлялось, вызывало лишь чувство удовлетворенной гордости: его кровь приравнивалась к крови принцев и королей, поскольку никто, даже коронованный принц, не имел права ее пролить.

Он взглянул на часы: было восемь с четвертью. Г-н де Менаваль, его новый секретарь, сменивший Бурьена и присутствовавший на этом курьезном совещании, не уходил, поскольку первый консул мог дать еще какие-то распоряжения.

Бонапарт подошел к столу, за которым сидел секретарь, постучал пальцем по столешнице и произнес:

— Пишите!

«Первый консул военному министру.

Париж, 19 вантоза XII года (10 марта 1804).

Вам необходимо, гражданин генерал, отдать приказ генералу Орденеру, которого я отправляю в ваше распоряжение, этой же ночью направиться в Страсбург; он остановится там под другим именем и увидится с дивизионным генералом.

Цель его поездки — выступить в Эттенгейм, окружить город и арестовать герцога Энгиенского, Дюмурье, английского генерала, и любых других лиц, входящих в свиту герцога. Дивизионный генерал, квартирмейстер жандармерии, знающий Эттенгейм, а также комиссар полиции дадут ему все необходимые сведения.

Вы прикажете генералу Орденеру отправить из Шелештадта триста человек 26-го драгунского полка в Рейту, куда они должны прибыть в восемь часов вечера.

Начальник дивизии отправит одиннадцать понтонеров в Рейнау, которые также должны быть там в восемь вечера, их следует перевезти вместе с отрядами солдат и лошадьми легкой артиллерии, для чего недостаточно одного парома. Нужно убедиться, что там будет четыре-пять больших кораблей, способных переправить за один раз триста лошадей.

Отряды возьмут продовольствие на четыре дня и патроны. Дивизионный генерал отправит с ними капитана или офицера полиции, лейтенанта жандармерии и три-четыре жандармских бригады. Как только генерал Орденер перейдет Рейн, он двинется к Эттенгейму, а там — прямо к дому герцога и к жилищу Дюмурье. По окончании экспедиции он сразу же должен вернуться в Страсбург.

Проходя через Люневиль, генерал Орденер отдаст приказ, чтобы офицер карабинеров, который будет руководить арестом в Эттенгейме, остался в Страсбурге на почте в ожидании его дальнейших распоряжений.

По прибытии в Страсбург генерал Орденер выберет двух секретных агентов (гражданских или военных, все равно) и условится с ними, что они отправятся на встречу с офицером карабинеров.

Отдайте приказ, чтобы в тот же день и час двести человек 26-го драгунского полка под командованием генерала Коленкура выступили в Оффенбург, окружили город и арестовали баронессу Рейх, если ее не задержат в Страсбурге, а также других агентов английского правительства, о которых префект, гражданин Шее[153], находящийся в данный момент в Страсбурге, даст ему необходимые сведения.

Из Оффенбурга генерал Коленкур выставит патрули в Эттенгейме, с тем, чтобы знать, когда генерал Орденер прибудет. Они окажут друг другу необходимую помощь. В то же самое время дивизионный генерал командирует триста человек кавалерии в Кель вместе с четырьмя орудиями легкой артиллерии, а одну заставу легкой кавалерии — в Вильштадт, промежуточный пункт на дороге между Эттенгеймом и Келем.

Оба генерала должны позаботиться о соблюдении дисциплины в войсках, о том, чтобы не потревожить население; для этого выдайте им двенадцать тысяч франков.

В случае, если они не смогут выполнить задание, но посчитают, что его возможно выполнить после трех-четырех дней тщательного наблюдения, им надо дать для этого полномочия.

Пусть сообщат высшим лицам администрации обоих городов, что если те будут продолжать предоставлять убежище врагам Франции, они навлекут на себя большие неприятности.

Распорядитесь, чтобы комендант Нефбриссака пропустил сотню солдат с двумя пушками на правый берег реки.

Заставы в Келе и на правом берегу будут сняты, как только оба отряда вернутся.

При генерале Коленкуре будет три десятка жандармов; генерал Коленкур, генерал Орденер и дивизионный генерал могут совещаться и, при необходимости, вносить изменения в диспозицию.

Если же в Эттенгейме не обнаружат ни герцога Энгиенского, ни Дюмурье, срочно высылайте курьера с рапортом.

Вы должны арестовать начальника почты в Келе и других лиц, которые могут передать другим эту информацию.

БОНАПАРТ»[154].

Когда он подписывал этот драгоценный документ, доложили о приходе гражданина Шатобриана.

Как мы сообщали, г-н де Шатобриан был ровесником Бонапарта: обоим было в ту пору тридцать пять лет. Оба маленького роста и схожего телосложения. Бонапарт держался прямо, высоко подняв голову; г-н де Шатобриан был бы чуть выше, если бы не втягивал голову в плечи, что свойственно, как утверждает он в «Замогильных записках», почти всем потомкам рыцарских родов, чьи предки привыкли подолгу носить на голове шлемы[155].

Все, кто имел честь знать г-на Шатобриана, признают вместе со мной, что его гордость была не сравнима ни с чьей другой, исключая Бонапарта.

Гордость автора «Гения христианства» пережила все — утрату состояния, потерю политических постов и литературных почестей. В момент торжества, каким была встреча с Бонапартом, эта гордость возросла непомерно.

Со своей стороны Бонапарту тогда оставалось лишь сделать шаг до самого высокого положения в обществе, какого только возможно достичь, гордыня его не могла сравниться ни с чьей другой ни в прошлом, ни в настоящем. Левиафан и Бегемот[156] оказались лицом к лицу друг с другом.

— Что ж, господин де Шатобриан, — произнес Бонапарт, шагнув ему навстречу, — как видите, я вас не забыл.

— Благодарю вас, гражданин первый консул. Вы поняли, что есть люди, которые хороши лишь тогда,