***

…Серьезный разговор по существу продолжался около получаса. В течение этих тридцати минут отец Велимир то одобрительно, то неодобрительно хмыкал, хмурился и пощипывал себя за щеку. Время от времени он посматривал то на бледную Сашу, которой такой цвет лица особенно шел, то на серо-зеленого Берга, физиономия которого напоминала Фокину его собственную в те дни, когда пресвятой отец захворал дизентерией и круглосуточно отдавал дань природе, сидя верхом на унитазе.

Когда Свиридов закончил, Афанасий Сергеевич, тяжело вздохнув, сказал:

— Эх, Володька, бесшабашная твоя головушка! Это сколько же ты за вечер и за ночь ухлопал-то? Ладно, сами виноваты, иуды. В общем, так: в 'Скарабее' у меня есть небольшой прихват… Это гарантирует безболезненное проникновение. Надо поступить так…

И отец Велимир, со скорбным видом подперев щеку широкой ладонью, изложил кое-какие свои соображения касательно выхода из создавшегося положения.

— А вообще встречу и последующее удачное продолжение знакомства стоит вспрыснуть, — заключил он в финале своей весьма толковой речи, — а то посуху никакие дела не делаются.

— Точно так, отче, — сказал Владимир. — Наливай. Только не переусердствуй.

Через час Берг, сваленный фантастическими порциями Фокина, уже мирно дрых в той самой кровати, на которой отец Велимир столько раз отечески исповедовал проживающую в этой квартире прихожанку. Фокин нарочно напоил Ивана Германовича, чтобы тот не нервировал себя и других и спокойно проспал бы до завтрашнего утра, к которому, как надеялся Владимир, все проблемы будут решены.

Сам же Свиридов находился в соседней комнате с Сашей.

— Папаша так и не решился сказать все, — проговорила она, не глядя на Владимира. — Поэтому это придется сделать мне.

— А что он не осмелился сказать?

— Он не посмел сделать тебе прямой заказ.

Наверно, он боится… боится, что ты в самом деле окажешься тем самым знаменитым киллером…

Робином… Стрелком… как там его еще называют. Боится, что окажется связан с тобой кровавыми узами., - Быть может, он просто не уверен в виновности тех людей, которых следовало бы отработать, — холодно произнес Свиридов.

— Вчера он так не думал. Впрочем, это неважно, Если этого не делает он, тогда дело за мной. Я готова заплатить за ликвидацию Карапетяна восемнадцать тысяч долларов.

— Почему именно восемнадцать?

— Потому что именно столько стоит колье, которое он мне в свое время подарил.

— У тебя должны быть веские причины, чтобы говорить так решительно.

— И они у меня есть. Дело в том… помнишь, совсем недавно взорвали папин лимузин?

— Да, конечно.

— Я знаю, кто был исполнителем. Мика и пара его людей.

— В принципе, я так и полагал. Хотя, как и следовало ожидать, он все упорно отрицал. Но почему ты так уверена?

— Потому что он был только исполнителем.

Заказчиком была я.

Владимир медленно поднял на нее взгляд и по выражению ее бледного, застывшего лица и больших темных, с болезненными тенями, глаз мгновенно и беспощадно осознал, что она говорит совершенную правду. Да и незачем ей на себя наговаривать.

— Это правда, — сказала Саша. — Это было около месяца назад, когда я еще общалась с этим ублюдком и сидела на коксе. С отцом у меня тогда отношения были хуже некуда, денег он мне не давал, а расходы были большие, и хоть Мика и спонсировал, все равно… в общем, однажды я поругалась с папашей особенно крупно, и он в сердцах сказал, что я тварь и что он предпочел бы, чтобы я поскорее исчезла… ушла из его жизни или из жизни вообще. Вот. И тогда я… в этом самом 'Скарабее'… под коксом… сказала Мике, что я ненавижу своего отца и хочу, чтобы он умер. Тогда у меня будет много денег и много свободы.

Владимир подумал, что Берг и так не особо стеснял свою дочь вмешательством в ее жизнь или обременял излишком показной отеческой любви.

— Я сказала, что была бы очень благодарна, если бы он с ним разобрался. Вот так. Я говорила еще что-то там, и он обещал сделать. Вот так… вот так я заказала собственного отца.

Саша обхватила голову и тупо качнулась вперед, словно ее кто-то легонько подтолкнул в спину. Потом заговорила снова:

— Прошло три недели, и вот… этот взрыв.

Я тогда совсем забыла про тот разговор, да и была я тогда, как это модно говорить, в состоянии аффекта, да еще приплющенная коксом. Я как узнала, так меня как током ударило: вспомнила.

Я поехала к Мике, он сидел тогда в 'Лире', и сказала, что он ублюдок и что как он посмел. А он вынул из кармана диктофон и сказал, что он ждал меня и приготовил сюрприз. Маленькую пленочку с записью моего голоса… тот разговор, когда я говорила о том, что хочу убить папу. Вот так.

Свиридов сидел несколько ошарашенный этими откровениями Саши. Теперь становится понятно, почему ей предъявили обвинение в организации взрыва машины Мещерина: имея на руках такую пленку, можно сфабриковать вполне приличное вещественное доказательство, пусть даже откровенно притянутое за уши. Карусель — нарочно не придумаешь!

— Понятно, — коротко сказал Владимир.

— И я хочу, чтобы ты выполнил эту работу.

Или ты не тот, за кого я тебя принимаю, и теперь… высокоморально… презираешь меня за… все это?

В голосе Саши звучали презрение и почти ненависть, явно не заслуженные Свиридовым.

— А за кого ты меня принимаешь? — тихо спросил он.

Девушка вскинула голову.

— За человека, который может выполнить работу наемного убийцы, — твердо выговорила она.

— Скажи лучше: за наемного убийцу.

— Или так, — произнесла она. — Конечно, у меня нет никаких твердых оснований так говорить… но только… ты в самом деле этот… Робин?

Владимир молчал.

— Ведь правда, Володя?

Он улыбнулся и, откинув свесившуюся на лоб темную прядь, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал — и только склонил голову, подтверждая слова Александры.

***

Клуб 'Скарабей' внешне ничем не отличался от прочих ночных клубов, имеющих место быть в городе. Такая же неоновая надпись на парадном входе, такая же претенциозная лестница к внушительным дверям, широкая, выложенная молочно-белым, с редкими серыми прожилками, мрамором. На входе стоял впечатляющих габаритов молодой человек с непроницаемым лицом и словно приклеенной вежливой полуулыбкой. Одетый в элегантный, идеально пригнанный по фигуре костюм, он внимательно окидывал взглядом немногочисленных посетителей, проверял клубную карту на соответствие, а потом галантно пропускал в клуб.

Примерно в одиннадцать часов вечера на пороге клуба мелькнула огромная фигура в черной ризе и с внушительным золотым крестом на богатырской груди, и отец Велимир, чуть пошатываясь от уже имевших место вечерних возлияний, предстал перед охранником во всей пастырской красе.

— Здрав буде, сын мой, — прогрохотал он. — Ты меня не припомнишь?'

Тот холодно посмотрел на Афанасия и сказал:

— Видел.

— А где ты меня видел?

— Да ты тут терся на открытии.

— Терся! Трется член о яйца, а я служил торжественный молебен. Это я к тому, что клубную карту дома оставил. Да я тут и так был без нее пару раз. Грехи за память уцепились и не отпускают.