номинальный. Но к нему уже привыкли все генералы, включая Гордона, и, значит, больших обид не будет. К тому же все знали, что реальная власть у бомбардира Петра Михайлова. Отчасти так было и во время первого похода на Азов. Но Петр образца 1696 года сильно отличался от Петра 1695 года. Он стал обладателем бесценного опыта битого, который, как известно, чрезвычайно способствует просветлению головы.
Труднее было с речным флотом. Правда, благодаря «Нептуновым забавам» на Плещеевом озере начинать приходилось не с нуля: появились навыки, известная опытность. Однако в сравнении со сроками и масштабом строительства начальная величина все равно была столь ничтожной, что поневоле опускались руки. Возможно ли такое осилить к маю 1696 года? Здесь без Петра с его верой и волей никак нельзя было обойтись.
В Воронеже на песчаном берегу барабанной дробью застучали топоры. Согнанные из уездов работные люди строили верфь и закладывали на ней первые галеры. За образец была взята купленная в Голландии галера, которую разобрали на части и перевезли из Архангельска в Москву. По этим образцам на Переславской верфи рубили части судов, а потом санями везли в Воронеж. Здесь галеры собирали, как кубики. «Кубики», впрочем, выходили неважные: сырое дерево выгибалось, корпуса пугали своими щелями. Щели конопатили и смолили, но было заведомо ясно, что сделанные из невыдержанного дерева суда получатся худые. Однако на подобные «мелочи» никто не обращал внимания.
Петр разрывался между Воронежем и Москвой. Ничто так завораживающе не действовало на него, как рождавшиеся из хаоса деталей строгие очертания кораблей. Но и Москва не отпускала. Потому и приходилось ему вихрем влетать в столицу, наскоро разгребать накопившиеся дела, чтобы потом, выкроив время, вновь валиться в возок и нестись по заснеженным дорогам на юг, в Воронеж.
В Воронеже, чтобы не тратить время попусту, царь поселился рядом с верфью. На ней же и работал простым плотником. Труд был столь тяжелым, что на память приходили слова Бога, изгонявшего из рая Адама и Еву. Царь о том и писал в письмах: «По приказу Божию к прадеду нашему Адаму, в поте лица своего едим хлеб свой».
Наконец в прозрачную от холода воду стали сталкивать первые галеры. Дальше — больше. «Да нынче же зачали делать на прошлых неделях два галеаса», — хвастался Федору Ромодановскому державный плотник.
Конечно, все построенное в месяцы воронежской кораблестроительной лихорадки можно назвать флотом с очень большой натяжкой. Но ведь и швейцарец Лефорт, познания которого о флоте были весьма смутными, также не был настоящим адмиралом, хотя по воле Петра уже более двух лет носил этот морской чин. Бутафорный адмирал при речном флоте — что, кажется, может быть абсурднее? Но в этом абсурде — своеобразие эпохи, когда, объявив о невозможном, царь вопреки всем сомнениям великими трудами, понуканием и кровью превращал несбыточное в сбывшееся. На первый взгляд царь делает все наоборот, все не так: у него появлялись генералиссимус и адмиралы еще до того, как были созданы настоящая регулярная армия и флот. Но ведь и армию, и флот он строит с этими бутафорскими генералиссимусами, фельдмаршалами и адмиралами, большинство из которых сначала мало что умели, но потом дорастали до своего наперед пожалованного чина, как дорастает подросток до одежды, купленной на вырост. Таков метод Петра. Очень странный. Очень затратный. Но в итоге — результативный.
Появление в мае 1696 года в низовьях Дона царских галер и стругов стало неприятной неожиданностью для турок. Последние, как и положено победителям, пребывали в состоянии эйфории. Они даже поленились засыпать окопы, брошенные русскими. Подошедшим войскам осталось только занять их, подправить и расширить, чтобы затем заняться обстрелом крепости. Первый бомбардир принял самое живое участие в огненной потехе — заряжал, наводил, палил, не обращая внимания на опасности. Царевна Наталья Алексеевна, хорошо знавшая характер родного братца, пыталась его предостеречь.
Напрасно. Петр, как всегда, балагурил: «По письму твоему я к ядрам и пулькам близко не хожу, а они ко мне ходят. Прикажи им, чтоб не ходили. Однако, хотя и ходят, только по ся поры вежливо».
«Вежливо» — это, значит, не ранят, не калечат, не убивают. Зная, что впереди у Петра еще почти тридцать лет жизни, мы как-то забываем, что сам Петр об этом не знал. Рисковал по-настоящему, хотя мог этого не делать. Но Петр уже служит Отечеству, потому не бережется — ему все следует понять, испытать самому. Это уже не «потеха» с заведомо известным исходом, это жизнь, где пульки пока «ходят» мимо, но могут и ударить. Не случайно время своей службы Петр станет исчислять с Азовских походов!
Очень скоро стало ясно, что подневольные русские люди не напрасно ломались в изнурительной работе на воронежской верфи. Стоявшие в устье Дона турецкие суда со свежим подкреплением и припасами не решились проламываться через русские галеры, казацкие струги и возведенные в низовьях небольшие форты. Это дало возможность Петру со всех сторон блокировать крепость.
Осадные работы задерживались из-за нехватки инженеров. Наконец в середине июля появились австрийцы, присланные союзником, императором Леопольдом. Здесь выяснилось, что они не спешили под Азов, поскольку в Посольском приказе им объявили о намерении царя идти к крепости в конце лета. Виновник — глава приказа, думный дьяк Емельян Украинцев, который ввел в заблуждение инженеров вполне осознанно: а вдруг те проболтаются туркам? «Государственный подход» многоумного дьяка вызвал у Петра приступ ярости. Емельяну еще повезло, что между ним и петровским кулаком пролегли сотни верст. Весь гнев выплеснулся на бумагу. Ему «о государственном поверено… — ярился царь. — А что все ведают, закрыто (т. е. скрывает всем известные сроки осады)!». Петр верен себе и подкрепляет разнос вразумляющей сентенцией «…Чего он (Украинцев.-И.Я.) не допишет на бумаге, то я допишу ему на спине».
Стесненные со всех сторон, а главное, лишенные всякой надежды на скорую помощь, азовцы уже не выказывали прежней прыти. В крепости царили страх и уныние. Дело даже не дошло до генерального штурма — гарнизон объявил о своем намерении сдаться.
20 июля, преклонив знамена перед подбоченившимся Шейным, турки оставили Азов. Петр вышел к своему первому, пускай, как потом оказалось, пока еще без будущего морю. Азовскому. Впрочем, Азов — это еще не море. Выходу в море мешала мелководная дельта Дона. Целую неделю Петр обследовал побережье в поисках удобной бухты. Наконец в тридцати милях от устья Дона было найдено подходящее место. Казаки называли его на татарский манер — Таган-Рог. Здесь по приказу царя и была заложена первая в истории России военно-морская база — Таганрог.
Победу праздновали по-европейски. То был «реванш» прошлогоднему «азовскому невзятию», включая несчастное шествие с одним несчастным пленным турком. Пленных, впрочем, и на этот раз было негусто. Но то было совсем другое: турок отпустили своей охотою, по договоренности.
Войска торжественно прошествовали под триумфальной аркой с изображением опечаленных турок. Свод и фронтон арки поддерживали Геркулес и Марс. И арка, и изображение античных богов свидетельствовали о намерении Петра создать новый образ монарха, который являл свою богоугодность не в тихих молитвах, а в громких победоносных деяниях. Не случайно арку украшала евангелическая фраза: «Достоин делатель мзды своея». Царь утверждал свое самодержавное право подвигами на бранном поле и трудами на верфи. То был европейский метафорический взгляд на монарха — героя и бога одновременно.
Прежние государи, возвращаясь из победоносных походов, спешили припасть к «святостям» и тем самым продемонстрировать неразрывную связь между православным царством и православием. Петр все переиначил. Шествие объявляло о новой роли государя. Царь выступал в нем не как земной Бог, идущий к Богу небесному, а как человек, который служит Отечеству. Чины у этого служилого человека были еще не велики, и оттого шел он пешком через всю столицу следом за адмиралом Лефортом, в толпе таких же, как и он, капитанов галер.
В стилистику праздника вплетался образ сокрушенного, опечаленного турка: «Ах! Азов мы потеряли и тем бедство себе достали». Здесь же, на арке, обосновался царь морей Нептун: «Се и аз поздравляю взятием Азова и вам покоряюсь». Несомненно, Нептуново «признание» было более всего по сердцу Петру. Ведь на самом деле до покорения морей было еще очень далеко. Но уж очень этого хотелось.
Довольный Франц Лефорт писал про торжества: «Никогда Москва не видела такой великолепной церемонии». Как иностранец, он мерил происходящее на свой манер, по степени торжественности и
