— Начинай, что ли, ругать по-настоящему. Как Полипов сегодня утром. Был он тут у нас. Как вихрь налетел со скандалом. Хлеба-то мы и вправду ничего не сдали пока.

— Я так ругать не буду. И всё же, Панкрат Григорьевич, надо маленько нажать на хлебосдачу.

— Н-да… Давят, значит, из области на тебя?

— Интересуются, — неопределённо сказал Кружилин.

Председатель долго тёр закаменевшей ладонью о плетёный бок коробка, точно ладонь у него чесалась.

— Ладно, поднажмём. Дорого оно только выйдет, это нажатие. Ну, да, может, бог милостив. Только что заради тебя и поднажму, Поликарп. И то — временно. А вообще-то хлеба сдадим государству ныне хорошо. Урожай славный у нас вышел, видишь… — И старый председатель неуклюже повёл вокруг рукой, вздохнул. — Эх, кабы всё это рожь была!

Это был старый и больной для всей округи вопрос. В этих местах рожь испокон веков давала урожай в три-четыре раза больше, чем пшеница. До революции местные кулаки сеяли только рожь. Тот же Кафтанов со своих трёхсот десятин собирал столько хлеба, что не знал, куда девать его. В иные годы урожаи были настолько обильны, что десятки кафтановских скирд стояли необмолоченными и год и два. Имея постоянно в запасе неограниченное количество хлеба, Кафтанов не увеличивал запашный клин — за глаза было и старых пашен.

После революции и в первые годы коллективизации здесь тоже сеяли почти одну рожь. Но потом вышестоящие организации стали всё активнее вмешиваться в размещение зерновых культур. Под их нажимом Кружилину пришлось ещё до отъезда в Ойротию несколько потеснить рожь. А сейчас, после возвращения в Шантару, он ужаснулся: посевов ржи во всём районе едва ли наберётся тысячи полторы гектаров.

Острые клинья теней уже ползли на пригорок, где стояли Кружилин с Назаровым. Панкрат всё тёр ладонью о коробок.

— Так как же, Матвеич, посеем на будущий год ржицы-то поболе? — проговорил он тихо. — Ты по весне обещал…

— До будущего года далеко. Там поглядим.

Сперва у Назарова дрогнули спутанные, пропылённые брови, потом скривились обветренные, сухие губы.

— Мы все глядим. Мы все по одной плашке ходим, всё оступиться боимся, — заговорил он желчно. — А нам между тем дышать не дают. Сколько мы на этой пшенице теряем, а?

Панкрат Назаров выбрасывал слова тяжело, словно брёвна на землю кидал, топтался на пыльной дороге грузно и неуклюже.

— Что ты так меня отчитываешь? — невольно повысил голос Кружилин. — Я, что ли, во всём виноват?

— А кто же?! — выкрикнул старый председатель и уже по-недоброму сверкнул глазами. — Полипов, что ли, один? Да Яшка Алейников? И ты тоже. «До будущего года далеко. Там поглядим». Ишь как ты робко!

— У меня тут права маленькие.

— У меня ещё меньше! А вот, к примеру, взял да принял тогда Ивана Савельева в колхоз. Попрыгал- попрыгал Яшка Алейников вокруг меня, да с тем и уехал. А я тем самым, может, человеческому стержню в Иване надломиться не дал, выдюжить помог. А ты вот мне не помогаешь.

Последние слова хлестанули Кружилина больно, чуть не до крови, потому что были несправедливыми, обидными.

— Не помогаю? Ну, во-первых, я тут и года ещё не живу… — Кружилин волновался и чувствовал, что говорит не то. — Во-вторых, знаешь ли ты, как нас с тобой скрутят, если мы посевные площади пшеницы заменим рожью?

— Может, и скрутят! — выкрикнул председатель. — Но ежели ещё бы двое-трое таких нашлись — уже труднее скрутить. Да ещё где-то, да ещё… Одним словом, как граф Лев Толстой говаривал…

— Кто, кто? — удивился Кружилин.

— Граф Лев Николаевич Толстой. Ты не гляди на меня так, я грамоты небольшой, книги его толстые, до конца мне их сроду не осилить. Но беру иногда в руки. Там в одной книге у него совсем умные слова напечатаны: ежели, говорит, плохие люди объединяются между собой, то и хорошим надо, в этом вся сила и залог. Ну, и так далее. А поскольку хороших людей всё ж таки больше… Да не гляди, говорю, эдак на меня.

— А кого ты, Панкрат Григорьевич, к хорошим людям относишь?

— Ну, тебя вот не к шибко плохим.

— Спасибо и на этом. А работников нашего и областного земельных отделов, которые пшеницу сеять заставляют вместо ржи?

— А ты сам-то как об них думаешь? — вместо ответа спросил Назаров.

— Сам? А сам я думаю так, что они совсем не враги Советской власти и тоже ей добра хотят.

Назаров опустил голову, покашливая.

— Не знаю, — наконец проговорил он. — Не знаю. Иван Савельев тоже толковал мне, что и Яшка Алейников, мол, всё делает для добра, для Советской власти. Ну, мол, ошибается… Теперь ты вот. Может, ваша и правда. Но когда их, ошибок таких, — сплошь, как волосьев в бороде, а?

— Это плохо, Панкрат. Но что делать? Я тоже много, ох сколько много размышлял об ошибках наших, о всяких несправедливостях: откуда они, почему?

— И до чего же доразмышлялся?

— А вот до чего… Прав я или нет — не знаю, но вот до чего… Власть мы взяли не так давно. Ещё на плечах мозоли от винтовочных ремней, можно сказать, не сошли, хотя сейчас снова заставили винтовки носить. Новую жизнь строим ощупью. Пробуем так, пробуем эдак — и глядим, что получается. А разглядишь, поймёшь иногда не сразу, не через год, не через два. Люди у власти, у всякой власти — и у большой, и у малой — стоят, понятно, разные. Есть умные, есть поглупее, есть просто глупые. И не сразу увидишь иных, что они глупые. Сколько они до того зла наделают? Но делают неумышленно, сами-то они думают, что добро творят. Что их, стрелять за ошибки? Хотя, конечно, есть и самые настоящие враги народа, враги нашего дела.

— Это понимаем… Куда они делись? Вон Макарка Кафтанов, к примеру. Из тюрьмы, слышно, пришёл недавно.

— Ну, это вор просто. Уголовник. Сегодня автолавку с заводской стройплощадки угнали. Его, должно быть, рук дело. Проверяем.

— Иван Савельев говорит — никакой он не вор. То есть вор, но особый. За отца мстит. За всё отнятое богатство.

— Да? — прихмурился Кружилин. — Возможно и это. Видишь, как всё сложно, запутанно. Или вот нас с тобой взять. Ты меня не к шибко плохим людям относишь. Признаться тебе — я и сам себя сильно плохим не считаю. Но и сильно хорошим тоже. Я что-то делаю в районе, и мне кажется — хорошо делаю, правильно. А может статься, пройдёт год-другой — и жизнь покажет: не так уж хорошо и правильно.

Кружилин говорил тихо, не спеша, будто размышлял с собой наедине. Назаров слушал насупившись, и по выражению его лица нельзя было понять, соглашается он с Кружилиным или нет.

— Так что с ошибками — вот так. Вот до этого я и доразмышлялся… Со временем их будет всё меньше, потому что научимся хозяйствовать как положено.

— Много можно бы и сейчас не делать. С пшеницей этой, например, — упрямо сказал Назаров. — Тут и слепому видно…

— Видно? Да в иные годы и пшеница ведь хорошо родит у нас.

— Это бывает. Раз годов в пять, в шесть.

— А память об этом урожае держится долго. Вот и кажется людям — лучше сеять пшеницу. Потому что каждый знает — пшеничный хлеб вкуснее. Так что видишь — опять из хороших побуждений заставляют её сеять. Ну а теперь и скажи — где хорошие люди, где плохие?

Назаров молчал.

— Значит, советы Льва Толстого, как ты их понял, выполнить не так-то просто. А сказать яснее —