с ней каждую неделю по средам, всегда давая себе слово, что это последний раз, что сегодня он не тронет её, а в следующую среду вообще не придёт на свидание. «Она вроде не забеременела ещё, и это хорошо». Но стоило Анфисе прижаться к нему крепким телом, стоило почувствовать ему её пресновато-горячие губы и услышать едва-едва различимый, обессиленный стон — Фёдор всё забывал… А в следующую среду снова шёл, как невольник, в условленное место.
С Анфисой он встречался по средам, а с Анной по четвергам. Он приходил к ней усталый, опустошённый прошедшей ночью, потому что Анфиса, эта ещё девочка-подросток, оказалась жадной до грубых ласк, она быстро вошла во вкус, её ненасытность удивляла и пугала Фёдора. С Анной они встречались всё в тех же тальниках за деревней, потом, когда поникла трава и облетели деревья, стали встречаться на сеновале возле скотных дворов её отца, благо осень стояла в тот год небывало тёплая и долгая. Анна, сгоравшая от поцелуев, всё спрашивала и спрашивала без конца:
— Ты любишь меня, Федя? Неужели ты любишь меня?!
— А как же иначе?
— Ох!
Иногда у Фёдора сама собой, незваная, всплывала мысль: ну её, Анну эту, лесину сучковатую… Взять да и жениться на Анфисе… Но тут же хмурился, сердился на себя, раздражался. Детей-то Анфиса с её жадностью живо нащёлкает, как семечек. А что с ними делать, чем кормить-одевать? А тута, может, обломится…
…Фёдор поднял глаза, увидел, что Кружилин Поликарп кончил говорить, сидел за столом, немного сбоку. Говорил теперь директор МТС, Фёдор слышал его голос. Но о чём говорил — понять не мог.
…И это правильно сказала Анна. Угадала. Но, может, бросил бы тогда Фёдор всё же её, бросил из-за неприглядности, некрасивости, — ну никакого просто сравнения не выдерживала она с Анфисой, — да что- то странное, непонятное стало происходить с Анной. Вдруг она быстро начала входить в тело, округляться, будто костлявая тёлка, выпущенная после голодной зимы на щедрые выпасы, быстро начали набухать крохотные комочки её грудей, выпрямляться стан. На скулах её всё ярче заиграл румянец, большие серые глаза прорезались в стороны, удлинились, зажглись в них радостно-светлые огоньки. Они по-новому осветили всё её лицо, и Фёдор увидел, что в привлекательности оно не уступает теперь Анфисиному. Шея у Анны, когда-то вялая, дряблая, начала принимать гордый изгиб, щупленькие бёдра налились. И однажды — было это уже в ноябре, стоял на редкость тёплый осенний день, кажется, один из последних в том году, — Фёдор увидел Анну со стороны и ахнул: по улице, освещённая солнцем, не спеша проходила невиданно красивая, высокая женщина, гордо несла на крепкой, словно выточенной, шее голову с тяжёлыми светлыми косами, чуть распущенными на концах. И казалось, что это не косы, а горячие солнечные ручьи, стекая с головы, играют за её гибкой спиной.
А в тот день была среда. Фёдор, как обычно, встретился с Анфисой. Он пошёл на это свидание по привычке, шёл и думал не об Анне даже, а о той высокой красавице, что прошла в полдень по улице, как видение. И он не заметил, что Анфиса была в тот вечер испуганно-встревоженная, вялая. Потом она заплакала и сказала жалобно:
— Краски-то не идут другой месяц… А вчерась ка-ак затошнило…
— Доигрались мы, — поморщился Фёдор.
— Ага, — глотнула слёзы Анфиса. — Я давно думаю: что такое? А сёдни у матки спросила. Она с кулаками на меня: «С кем набегала, сучка?!»
— Ну? Сказала?!
— Нет… Не велел же ты. Она на Кирюшку думает. Что ж теперь, Федя?
— И пусть думает. А ты не говори. Поняла? Не говори!
— Да ты что? Не буду… Не скажу.
— Ну вот… — вздохнул он облегчённо. — А это — ничего, мать выживет неприметно.
— А… зачем? Может…
— Подумай сама: к чему сейчас дитё нам, в такое время? Да и засмеют тебя… А потом больше…
Фёдор, всё думая об Анне, хотел сказать Анфисе: «А потом больше давай не встречаться, давай покончим на этом, а то опять доиграемся». Слова так и рвались с языка, но он почувствовал, что убьёт этим сейчас девчонку насмерть — утопится она или ещё что с собой сделает. Ещё он подумал, что после порвать с ней удобнее будет и легче, и проговорил, поправившись на ходу:
— И потом — пока не надо нам встречаться… Пока всё это не ликвидируется. Да оно и где теперь? Снег вот-вот ляжет.
Анфиса плакала, пригнув к коленям голову, плечики её тряслись.
— Это вот зря, слёзы. Кирюшка-то Инютин что?
— Что? Ходит, как хвост пришитый. Я прогоняю его, а он не идёт. Догадывается он, что мы с тобой, знает… Вслух не говорит, правда.
Фёдор и без того понимал, что Кирюшке всё известно. При встречах тот хмурился, но спрашивать напрямик ничего не спрашивал.
А дня четыре спустя, перед самым снегом, произошло следующее.
В понедельник во второй половине дня на своей усадьбе после долгого отсутствия объявился сам Кафтанов. Фёдор вместе с Инютиным сидел под деревянным навесом. Они пили чай и наблюдали, как старики и бабёнки ссыпают в завозни намолоченную рожь. Кафтанов прикатил в плетёном коробке, на козлах сидел Ванька. Выпрыгнув из коробка ещё на ходу, Иван забежал вперёд, повис на мордах разгорячённых лошадей. Кафтанов, красный, как заходящее солнце, на сильном взводе, с ходу подлетел к Инютину, схватил за лисью бороду.
— Т-ты, рыжий пёс! — И отшвырнул его. Старик грохнулся навзничь. — Вста-ать! — Кафтанов безжалостно начал пинать под бока старосту и своего управляющего.
— Господь с тобой, Михаил Лукич… Батюшка наш… — испуганно бормотал старик, проворно, однако, вскакивая, несмотря на свою деревяшку. — Господи, помилуй…
— Кого в помощники ты себе взял, а?! — свирепо заревел Кафтанов. — Кому такую работу антиллигентную определил?! Я кому приказывал, чтоб не трогать с лесозаготовок его, в тайге сгноить, неслуха окаянного!
Фёдор, ещё когда Инютин приставил его навроде начальника к бабам-жницам, подумывал беспокойно: Кафтанову это не понравится. Но никак не предполагал, что хозяин расстервенеет до такого предела.
— Ванька-а! — крутнулся меж тем Кафтанов, взбороздив каблуками землю. — Подай плеть!
Иван подал, ни на кого не глядя. И не успел Фёдор опомниться, как его плечо обожгло, словно разрезало наискось.
— Эт-то за службу те плата! За норов твой…
Фёдор метался возле стены завозни, уворачивался, но плеть, как змея, настигала его и жалила.
— А эт-то за Анну! С-сволота! Ты к кому грязные руки протянул? Как спички обломаю! Ноги выдерну!!
Фёдор перестал уворачиваться от ударов, только вздрагивал, тупо думал: «Вот оно что! Ванька… Ванька доложил ему… об нас с Анной! Плеть подал, гад!» — и, качнувшись, вытянув руки, пошёл к брату, намереваясь вцепиться ему в горло. Но едва приблизился, Иван железным кулаком ткнул ему в подбородок. Фёдор растянулся на утоптанной земле, как Инютин, только вниз лицом, почувствовал, что рот полон солоноватой крови.
— Тя-ать! — услышал он истошный крик, сквозь заплывшие веки увидел, как Анна сбежала с крыльца. — Не трогайте его! Изверги!
Анна подлетела к нему, оттолкнув отца и Инютина, наклонилась, попыталась поднять.
— Федя! Родимый…
Зеленея лицом, отец схватил Анну за косы, сильно, не жалея, ткнул головой об чёрную стену завозни. Потом, безжалостно хлеща дочь плетью, погнал обратно в дом. Он гнал её, как овцу, она не вскрикивала больше, только припадала от каждого удара на четвереньки, ползла, волоча косы по земле, вставала, снова падала. В голове у Фёдора гудел горячий пожар, он хотел вскочить, кинуться на помощь Анне. Но сил не было.
Ещё Фёдор увидел, как возвращается от крыльца Кафтанов, обтирая рукавом взмокший лоб, услышал,
