Её появление на станции вызвало раздражение Семёна.

— Что тебе? — почти грубо крикнул он.

— Ничего… Помочь хочу поискать…

— А-а, найдёшь его теперь…

Они облазили станцию, обшарили вагоны всех составов вдоль и поперёк, осмотрели разгрузочные площадки, заглядывая за каждый ящик, за каждый штабель кирпичей, бумажных мешков с цементом, тёса. И, уставшие, присели отдохнуть в полупустом здании вокзальчика на почерневшую, до лоска заглаженную деревянную скамью.

— Шустрый малый оказался, — проговорил, журавлём расхаживающий тут же, по вокзальчику, милиционер Аникей Елизаров. — От тоже мне сопляк… Ничего, от милиции не уйдёт.

И, сильно вытянув шею из просторного воротника гимнастёрки, пошёл на перрон.

Вера и Семён сидели на скамье рядом, Семён был хмур.

— Сём… — осторожно сказала Вера, стащила с головы косынку и завернула в неё ладони, чтобы не было видно, как дрожат пальцы. — Я знаю, ты злишься, что Алейников этот… Я-то при чём тут?

— Нашла время! — воскликнул Семён раздражённо.

— Да как мне его найти… более подходящее-то, коли ты всё бегаешь от меня?

— Ладно, хватит! — резко проговорил Семён и встал, но Вера уцепилась за него, повисла на плече. — Да ты что! Люди же всё-таки…

— Пускай люди… Я не отпущу тебя, Сёма… Я расскажу, мне надо рассказать.

— Хорошо, — как-то тихо и зловеще произнёс Семён. — Рассказывай. Давно обещала.

Они опять сели. Вера мяла и теребила в руках косынку, будто хотела разодрать её на клочья.

— Ну… приходил к нам Алейников, сватался… Я-то разве виновата, Сёмушка? Он давно, оказывается, на меня… Сперва-то как было? Столкнёмся где в райкоме — он аж обожгёт меня глазищами из-под своих мохнатых бровей. Потом в мою комнатушку повадился. Зайдёт и стоит молчком возле окошка. Меня всю обдирает: чего, думаю, надо? И вот — домой заявился. У меня сердце заледенело…

Вера говорила, глотая обрывки слов, на Семёна не глядела. Щёки и уши её горели пунцовым пламенем.

— Ну а дальше… как у вас? — спросил он, смотря на эти пылающие уши.

— Вот именно — как и что дальше? Сказать ему прямо в лицо — ты, мол, что, сдурел, ты же старик почти? Так сказать, да?

— Ну, хоть и так.

— Я боюсь, Сёма… — И она вздохнула. — Ей-богу, боюсь. Ведь кто он, Алейников этот? Я помню, как он тогда из Михайловки твоего дядю Ивана увёз, как отца Маньки Огородниковой забирал… Я всё помню. И когда… когда он провожает меня с работы, я иду ни живая ни мёртвая.

— А-а, значит, встречаетесь всё же?!

— Ага, — просто сказала Вера. — Он, случается, провожает меня, когда я допоздна на работе задержусь. Он будто чует, что я задерживаюсь. И ждёт на улице. В райком-то стесняется заходить.

— Ждёт… И о чём вы говорите, когда он тебя провожает?

— А ни о чём. Он молчит, и я молчу. Так и идём.

— Ну а… знает он, что мы с тобой… Про меня он знает?

— Знает… Я как-то сказала: «У меня парень есть, жениться мы собираемся».

— А он?

— А он молчит, Сёма.

— Странный, однако, жених к тебе посватался, — насмешливо сказал Семён.

— Чудной он, это верно. Я же говорила тебе, смехота одна с его сватовством. Вот так и тянется эта тягомотина. А я будто в паутину какую попала.

— И как всё-таки ты надеешься выпутаться из неё? — с любопытством спросил Семён.

— Да никак… Он сам скоро отстанет. Я чувствую, что ему всё больше и больше неловко со мной. Да и какая я ему пара? Что он, не понимает? А ты сразу от меня в сторону… Да как ты мог подумать, что я на какого-то старика тебя променяю?

— Допустим, всё это так, — помолчав, проговорил Семён. — Ну-ка, погляди мне в глаза…

Вера подняла голову. Краска с её щёк и ушей сошла. На Семёна она поглядела ясным, чуть только удивлённым взглядом.

— Значит, он чует, когда ты на работе задерживаешься? А может, ты нарочно и задерживаешься?

— Да ты что, Сёма?! — Тонкие и длинные её брови начали выгибаться.

— А может, ты сама ему и звонишь, чтобы он пришёл… и проводил тебя?

— Сёма, да ты что? — возмущённо воскликнула она, брови её совсем сделались круглыми, но потом опали, губы обиженно дрогнули.

Семён хотел ей крикнуть, что она всё врёт, что отношения у неё с Алейниковым вовсе не такие, как она тут расписывает, хотел рассказать, как он недавно сидел у забора и слышал её разговор с Алейниковым. Но, увидев её удивлённые глаза и брови, её обиженные губы, вдруг решил, что ничего этого ей говорить не стоит, что это вызовет снова длинное и запутанное объяснение. И он сказал негромко и просто, сам удивляясь простоте и определённости своих слов:

— Я не люблю тебя, Вера.

Она хлопнула ресницами раз, другой. Брови её снова начали выгибаться колесом, в глазах шевельнулись жёлтые точечки.

— Как?

— А так вот. И никогда не любил.

— Ты… ты что говоришь-то? — широко распахнула она глаза, в которых наконец заплескалась растерянность.

— Мне казалось, что я любил. А я — не любил. И ты не любишь.

Он поднялся. Вера отшатнулась на другой конец скамейки, будто ожидала, что Семён ударит её. Руки со скомканной косынкой она крепко прижала к груди.

— И ты, Вера, никогда никого не сможешь полюбить. Ни меня, ни Алейникова, никого… Потому что тебе нечем любить.

— Как — нечем? Почему — нечем?!

— А вот почему — я не знаю. Не объяснить мне этого…

И он вышел на перрон, оставив её на грязном вокзальном диванчике. Она сидела всё в той же позе, крепко прижав руки к груди, широко раскрыв свои длинные, в жёлтых крапинках, растерянные глаза.