После митинга, прошедшего безо всяких осложнений, на лужайке перед залом Чатакуа сидело более двух дюжин мужчин и женщин. Дождь прекратился, ветер разогнал облака и в воздухе стояла приятная вечерняя прохлада. Стью и Фрэнни подсели к Ларри, Люси, Лео и Гарольду.

Ларри подтолкнул Фрэнни локтем и указал на Гарольда.

– Должен тебе сказать, он сегодня превзошел самого себя.

Гарольд улыбнулся и скромно пожал плечами.

– Парочка идей – вот и все. Вы всемером сдвинули дело с мертвой точки. У вас по крайней мере должна быть привилегия довести его до конца.

Теперь, через пятнадцать минут после того, как они оставили это импровизированное сборище и отправились домой, Стью спросил у Фрэн:

– Ты уверена, что с тобой все в порядке?

– Да. Только ноги чуть-чуть устали.

– Ты что-то скрываешь от меня, Фрэнсис.

– Не называй меня так. Ты же знаешь, что я терпеть не могу это имя.

– Извини меня. Я больше никогда так не поступлю, Фрэнсис.

– Все мужчины – ублюдки.

– Я постараюсь исправиться, Фрэнсис. Честное слово.

Она показала ему язык, но он заметил, что шутливая перепалка не увлекла ее. Лицо Фрэнни выглядело бледным и вялым. Оно было совсем не похоже на лицо девушки, с таким воодушевлением певшей несколько часов назад государственный гимн.

– Что-то расстроило тебя, радость моя?

Она покачала головой, но ему показалось, что он заметил у нее в глазах слезы.

– В чем дело? Расскажи мне.

– Ничего. В этом-то все и дело. Именно это меня и тревожит. Все кончено, и я наконец это поняла. Меньше шестисот людей поют «Звездно-полосатый флаг». Внезапно это ошеломило меня. Нет больше палаток, где продают «горячие собаки». Колесо Ферриса не закружится сегодня вечером на Кони-Айленде. Никто не пропустит стаканчик на ночь в Сиэтле. Кто-то наконец нашел способ борьбы с употреблением наркотиков в военных частях Бостона. Но лекарство оказалось гораздо более ужасным, чем сама болезнь. Понимаешь, о чем я?

– Да, конечно.

– В моем дневнике есть небольшой раздел под названием «Запомнить». Чтобы ребенок мог узнать… о тех вещах, которые он никогда не увидит. От этого мне и грустно.

– Всем грустно сегодня, – сказал Стью, обняв ее за плечи. – Многие люди будут плакать сегодня перед сном. Я в этом не сомневаюсь.

– Не понимаю, как можно оплакивать целую страну, – сказала она, заплакав еще сильнее, – но ничего не могу особой поделать. Все эти… все эти маленькие подробности толпятся в моей голове. Коммивояжеры на машинах. Фрэнк Синатра. Пляж Оулд Орчард в июле, весь забитый людьми, в основном, квебекцами. Этот глупый парень на MTV – Рэнди, так, по-моему, его звали. Времена… о, Господи, все это звучит, как какое-нибудь ч-чертово стихотворение Рода М-МакКуена!

Он обнял ее, похлопал ее по спине, вспоминая, как его тетушка Бетти рыдала над полоской невзошедших хлебов. Она тогда была беременна маленьким кузеном Лэдди, месяце на седьмом или около того, и Стью помнил, как она вытирала глаза уголком посудного полотенца и просила его не обращать на нее внимания, так как каждая беременная женщина находится в двух шагах от психбольницы из-за веществ, которые выделяются у нее в гландах.

Через некоторое время Фрэнни сказала:

– О'кей, о'кей. Мне уже лучше. Пошли.

– Фрэнни, я люблю тебя, – сказал он.

– Что ты лучше всего помнишь из прошлого? – спросила она у него.

– Ну, знаешь ли, – сказал он, а потом остановился со смешком.

– Не знаю, Стюарт.

– Но это глупость.

– Расскажи мне.

– Не уверен, что я хочу этого. Станешь заглядываться на парней с сачками для бабочек.

– Расскажи мне! – Она видела Стью в разных состояниях, но эта забавная, взъерошенная неуверенность была ей внове.

– Я никому об этом не рассказывал, – сказал он. – Но я вспоминал об этом несколько раз за последнюю пару недель. Что-то случилось со мной в 1982 году. Я тогда заправлял бензин на станции Билла Хэпскома. Он иногда нанимал меня, когда мог и когда не было работы на калькуляторной фабрике. Я работал в полсмены, с одиннадцати вечера до закрытия, то есть до трех часов утра. После того, как заправлялись люди, ехавшие с бумажной фабрики Дикси, смена которых начиналась в три, а заканчивалась в одиннадцать, работы почти не было… Очень часто между двенадцатью и тремя не останавливалась вообще ни одна машина. Я сидел там и читал книгу или журнал, а часто просто дремал.

Как-то ночью примерно в четверть третьего я сидел, положив ноги на стол Хэпа, и читал какой-то вестерн. И тут к станции подъезжает большой старый «Понтиак». Все стекла опущены, а магнитофон орет внутри изо всех сил. Я даже помню песенку – «Уходя дальше» Хэнка Вилльямса. Внутри сидит парень – не молодой и не старый. Вид у него симпатичный, но немножко страшный – я хочу сказать, он выглядел так, словно он может сделать что-нибудь страшное, особенно над этим не задумываясь. У него были кустистые, вьющиеся темные волосы. Между ногами была зажата бутылка вина, а с зеркала заднего вида свисала пара игральных костей. Он говорит: «Обслужите по полной программе», а я отвечаю – о'кей, но почти минуту я стоял и не мог сдвинуться с места, смотрел на него. Потому что вид у него был какой-то знакомый.