которые с течением времени требуют более глубокого прочтения и осмысления. Особое же внимание уделяется мастерам слова, которые выдержали испытание историей и ныне составляют золотой фонд отечественной литературы. Вместе с тем, во главу угла ставится не вчерашний день изящной словесности, а ее главные тенденции, устремленные в будущее. Разумеется, многие произведения, оставшиеся за пределами книги, заслуживают самого серьезного изучения.

Как бы то ни было, история распорядилась так, что уже ничто из духовных ценностей социалистической цивилизации не может быть предано забвению. Слишком высокую цену заплатили за них народы мира - и в первую очередь русский народ. Это - великая и святая правда, которую и сегодня приходится отстаивать в острых идеологических схватках.

По большому счету, все мы - дети мятежного и полного великих свершений века: созидающие и разрушающие, верные народным идеалам и жалкие честолюбцы, способные на ложь, предательство и преступление. Именно таким предстал современник в зеркале подлинных образцов художества.

Нет, трагическая красота минувшего столетия нетленна - ему есть чем гордиться. В предлагаемом исследовании нет ни пафосных заклинаний, ни патетики, ни пессимизма, зато есть немало горестных раздумий о судьбе российской словесности, о сущем.

Часть первая

Корни и ветви великой литературы

Глава первая.

КОЛОКОЛА СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Новое искусство рождается вместе с новым миром.

Исторические условия определяют художественную специфику метода. В письме К.Н. Страхову (1871 г.) Ф.М. Достоевский отмечал: 'А знаете - ведь это все помещичья литература. Она сказала все, что могла сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было, да и некогда'.1 Подытоживая предшествующее развитию литературы, Достоевский предопределяет развитие нового типа литературы, подчеркивая новизну ее социального характера.

Меняющаяся жизнь оказывает сопротивление давно сложившимся художественным принципам. Л.Н. Толстой писал Н.С. Лескову в июле 1893 года: 'Начал было продолжать одну художественную вещь, но, поверите ли, совестно писать про людей, которых не было и которые ничего этого не делали. Что-то не то. Форма ли эта художественная изжила, повести отживают, или я отживаю? Испытываете ли вы что-нибудь подобное?'2 Два года спустя (ноябрь 1895 года) Толстой запишет в дневнике: 'Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет 'Воскресение'? Ложно начато... Я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они - предмет, они положительное, а то - тень, то отрицательное... Народная жизнь - вот главное мерило истинности и нравственности социального бытия'.3

Такой вывод привел гениального художника к необходимости совершенствовать приемы показа усложняющейся и обновляющейся реальности, а равно поиска новых изобразительных средств.

В это же время (1887 г.) В.Г. Короленко приветствовал рождение нового искусства как синтеза реализма и романтизма: 'Исторический процесс, смысл и настоящая окраска которого пока еще не выступили ясно... требует жертв в виде отдельных художественных индивидуальностей для создания нового и... лучшего, более высокого типа и жизни и самого искусства'4, 'открыть значение личности на почве значения массы - вот задача нового искусства'5. Приведем еще одно мнение. А.П. Чехов говорил Максиму Горькому: 'Чувствую, что теперь нужно писать не так, не о том, а как-то иначе, о чем-то другом, для кого-то другого, строгого и честного'6. В результате глубоких раздумий он пришел к выводу: 'За новыми формами в литературе всегда следуют новые формы жизни (предвозвестники)...'7

Передовые идеи XIX века привели многих крупнейших писателей Европы и России (Э. Золя, А. Франс, З. Верхарн, Д. Лондон, Б. Шоу, Г. Уэллс, Э. Синклер, Г. Ибсен, Р. Роллан, В. Короленко, Н. Гарин- Михайловский и другие) к необходимости пересмотра своих мировоззренческих убеждений. Генрик Ибсен писал в августе 1890 года: 'Я, поставив себе главной задачей всей своей жизни изображать характеры и судьбу людей, приходил при разработке некоторых вопросов, бессознательно и совершенно не стремясь к этому, к тем же выводам, к каким приходили социал-демократические философы путем научных исследований'.8 Пять лет спустя Ромен Роллан запишет в своем дневнике 28 сентября 1895 года: 'Если есть какая-нибудь надежда избегнуть гибели, которая угрожает современной Европе, ее обществу, ее искусству, то надежда эта заключается в социализме. Только в нем усматриваю я начало жизни'.9

Роль художественной литературы у нас всегда была велика. В лучших своих образцах новая словесность наследовала достижения классики, ее высокий, народно-освободительный пафос. Выдающиеся мастера мировой культуры единодушно признали этот факт. Генрих Манн, в частности, отмечал: 'Социалистическая революция могла удаться, а ее результат - Советский Союз может существовать потому, что оба были идейно подготовлены... Сто лет великой литературы - это русская революция перед революцией... От Пушкина до Горького, звено к звену, в непрерывном ряду стоят романы, которые обучают глубокому познанию человека, знакомят с его слабостями, с его опасениями, его призванием, - и они воспринимаются как учение с самой жизни...'10

I

Советская литература вышла из реальной действительности. Вопрос стоял так: за или против. Тот, кто искал третий путь, остался на обочине исторического процесса. Таких было много, тех, кто за - горстка. И среди них Владимир Маяковский. 'Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня... не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось'.11 Активно сотрудничать с Советской властью начали А. Блок и В. Брюсов. Приняли революцию Вересаев, Сергеев-Ценский, Пришвин, Шишков, Чапыгин, Грин, Тренев, Есенин, Шагинян и другие. С.Н. Сергеев-Ценский ответил на приглашение знакомого профессора бежать за границу, поскольку 'России нет, Россия погибла'. 'Вы говорите погибла?! Да, старая Россия погибла, а новая - идет. И я от нее никуда не побегу'.12 Те же, кто не принял идеи революции, ушли в эмиграцию: Бунин, Куприн, Андреев, Чичиков, Шмелев, Мережковский, Гиппиус, Арцыбашев, Аверченко, Ремизов, Бальмонт.

К концу XIX века начали прорастать зерна литературы, в центре которой встал простой человек. Первые годы после победы революции для творческой интеллигенции стали мучительными годами корректировки мировоззренческих позиций. В сущности никто из настоящих художников не остался в стороне от социально-нравственных проблем, выдвинутых временем. Александр Блок в статье 'Интеллигенция и революция' выразил свое разочарование в интеллигенции, которая была не в силах пережить разлад 'своих мечтаний' с реальным ходом истории. Оптимизм поэта питался верой в то, что придут новые таланты, которые пока таятся в народе, 'в которых еще спят творческие силы'; они-то и смогут 'в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература'.13 Блок писал: 'Дело художника, обязанность художника - видеть то, что задумано... Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью... Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию'. Либерально настроенная интеллигенция предала Блока анафеме, обвинив его в 'кощунстве', 'цинизме', 'сухости сердца' и т.д., а непомерно импульсивная Зинаида Гиппиус отказала поэту в праве называться человеком.

Духовной зрелости и четкости художественного мировоззрения потребовала от писателей сама эпоха, круто и резко изменившаяся действительность. Блок на этом перевале забыл о своей Прекрасной Даме, призрачной деве в белом, и, к удивлению, даже к ужасу вчерашних друзей, оказавшихся неисправимыми символистами, декадентами и просто отступниками от идеалов трудового народа, заговорил в стихах, особенно в своей бессмертной поэме 'Двенадцать', языком площадей, языком рабочих и солдатских казарм: 'Гетры серые носила, шоколад Миньон жрала, с юнкерьем гулять ходила, с солдатьем теперь пошла... Эх, эх, попляши, больно ножки хороши...' Чуткое сердце поэта уловило неотразимую потребность обновления слова, слога, художественного образа. Он понял, что надо навсегда покидать сооруженную из слоновой кости башню уединения и поворачиваться к окружающему миру, к задачам времени. Слово и слог, как бы выхваченные им из уст народа, сблизили его с теми, кто шел 'державным шагом' во мглу и непогодь с винтовкой за плечом, с красным флагом, пламенеющим на острие штыка.

В этот период в лирике Анны Ахматовой полыхали багряные отсветы Октября:

Мне голос был. Он звал утешно,