опасаемся. Каждая гнида будет из себя... великую тварь строить, а тут обмирай со страха. Не хочу! Хватит! Надоело... ' И тогда на помощь писателю приходит горький смех, который в повести-сказке 'До третьих петухов' (с многозначительным подзаголовком 'Сказка про Ивана-дурака, как он ходил за тридевять земель набираться ума-разума') становится его самовыражением, позицией.
Новый тип либерального интеллигента труден для воплощения в искусстве, поскольку изменчив, непоследователен, текущ и многолик, равно как опасен в силу своей индифферентности и инородности. Одна из его разновидностей, пожалуй, наиболее агрессивная и зловещая, выведена в образах шукшинских чертей. Пока Иван добывал справку, что он умный, твердыню русских монастырь - уже осаждала ватага чертей, во главе которых - 'Некто изящный, среднего роста, в очках... '. Каждый из них выполнял определенное поручение и делал это хорошо. 'Кто из чертей, засунув руки в карманы узеньких брюк, легонько бил копытами ленивую чечетку, кто листал журналы с картинками, кто тасовал карты... Один жонглировал черепами. А четверо - три музыканта с гитарами и девица - стояли прямо перед стражником: девица красиво пела 'Очи черные'. Лихо исполняли черти 'под народ' - 'Камаринскую' и 'По диким степям Забайкалья'. Хорошо они пели и плясали, так хорошо, что русские Иваны-дураки, расчувствовавшись, прозевали момент, когда их облапошили. Захватив монастырь, черти стали хозяевами положения: теперь монахи вынуждены иконы рисовать с них, чертей, а Иванов они собираются учить уму-разуму. 'Какие же вы все же... грубые, - сказал изящный черт из-за частокола. - Невоспитанные. Воспитывать да воспитывать вас... Дикари. Пошехонь. Ничего, мы за вас теперь возьмемся'.
Не менее значительных высот достигает дар Шукшина-сатирика при создании образа Мудреца, воплотившего в себе самые отвратительные проявления бюрократизма, тупости и цинизма кремлевских властителей. Мудрец 'весь в теории' и так же социально вредна его демагогия. Но Шукшин не ограничивается приемом саморазоблачения героя, он активно вмешивается в ход событий и таким путем окончательно разоблачает этого деятеля.
Великолепен конец его окончательного посрамления: 'С Мудреца сняли пиджак, брюки... Сняли рубашку. Старичок предстал в нижнем теплом белье.
- Это безобразие! - кричал он. - Здесь же нет основания для юмора! Когда смешно? Смешно, когда намерения, цель и средства - все искажено! Когда налицо отклонение от нормы!
Здоровенный парень деликатно похлопал его по круглому животу.
- А это... разве не отклонение?
- Это примитив! Это юмор каменного века! Все глупо, начиная с ребра и кончая вашим стремлением... Ха-ха-ха! О-о-о!.. - И тут старичок пукнул, как-то по-стариковски, негромко - дал, и сам очень испугался, весь встрепенулся и съежился. А с молодыми началась истерика'.
В подкладке сатиры Шукшина - действующие лица Иван-дурак, черти, Змей Горыныч, Мудрец, Баба- Яга, ожившие литературные герои - скрывается реальная действительность с ее напряженными внутренними процессами - отчаянием, нарастанием в обществе пессимистических настроений и трагических предчувствий.
Василий Шукшин, пожалуй, один из первых отчетливо разглядел лик жизни, которая настойчиво стучала в дверь нашего дома. Писателю ничего не нужно было измышлять за письменным столом или разыскивать своих персонажей по городам и весям России. Иваны-дураки и крепко спаянная между собой космополитская рать, то бишь черти, обступала его со всех сторон, галдела, терзала его измученную душу, отравляя ему жизнь. Она настойчиво лезла на лист бумаги - и он поддался, уступил ей... У него так и не хватило сил завершить 'До третьих петухов' - горький смех внезапно оборвался и перо остановило свой бег.
IV
Искусство трудно. Чего стоит признание Гоголя о том, что каждая строка в 'Мертвых душах' досталась ему потрясением. Это не какой-нибудь современный литературный Геракл, в мгновение ока создающий 'общечеловеческие ценности'... Классики заживо сжигали себя на костре художества. Для них литература - святое дело, орудие познания тайн природы и человека. Именно здесь истоки непоколебимой веры в свое призвание, осознание роли и значения духовных богатств нации в контексте широкой исторической перспективы. Но как только ослабевает энергия веры и идейной убежденности, художественное творчество начинает затухать. Вспомним, как знаменитый французский писатель объяснял причины упадка итальянского искусства. 'Итальянское искусство упало с высоты вовсе не потому, что, как обычно полагают, его покинуло высокое дыхание средневековья, что недостает гениальных творцов (...) гений всегда живет среди народа, как искра в кремне - необходимо лишь стечение обстоятельств, чтобы эта искра вспыхнула из мертвого камня, - писал Стендаль. - Искусство пало потому, что нет в нем той широкой мировой концепции, которая толкала на путь творческой работы прежних художников. Детали формы и мелочи сюжета, как бы художественны они ни были, еще не составляют искусства, подобно тому, как идеи, хотя и гениальные, еще не дают писателю права на титул гения или таланта. Чтобы ими стать, надо свести круг воззрений, который захватил бы и координировал весь мир современных идей и подчинил бы их одной живой господствующей мысли. Только тогда овладевает мыслителем фанатизм идей, то есть яркая и определенная вера в свое дело, без которой ни в искусстве, ни в науке нет истинной жизни'.
В сущности говоря, подобное состояние искусства является следствием всеобщего кризиса. В такое время в среде деятелей культуры становится обычным явлением пассивность, внутренний разлад, безверие, что иногда сопровождается ростом тяги к пестрому миру личных переживаний и изысканной демагогии.
Как, скажем, объяснить теперешнее сочинительство стихотворца, надежно укрывшегося в дачном ските? Его поэма 'Буцен' с подкупающей наивностью рассказывает сказочку о 'смелом ручейке', который, возмужав, даже речку 'замуж взял', о выпрыгнувшей из 'воды, как из пожара, телешом безо всего' русалке и, само собой, о рыбной ловле. Затем Егор Исаев чудесным образом отправляет своего Буцена в 'запредельный мир, на небеса', завершая сочинение пафосными восклицаниями в духе комсомольских вожаков горбачевского разлива:
- Дядя Митяяя?! Где ты?.. Где ты?!..
В бездны вечности кричу.
Бьюсь душой о бесконечность,
Не даю уснуть звезде...
- Не шуми. Я тут, на Млечном,
Запрягаю лошадей.
Вывожу их на дорогу,
Правлю точно на зарю
И, как там у вас,
С порога
Здравствуй, - солнцу говорю!
Скажут, соловью дачного сада, как и всем соловьям, все едино: дивная лунная ночь, стон угнетенного народа или вечерняя молитва послушника - он, знай, распевает свои песни без слов. Слабое утешение! Между тем в поэме ощущается отрешенность от мира сего. Она тяжеловесна в своей пассивной созерцательности и декоративно слащава, то есть лишена жизненной правды и человеческой боли.
Что и говорить, в нынешнем разноголосом и многолюдном поэтическом цехе есть немало одаренных стихотворцев. Но большинству из них присущ весьма распространенный недостаток - это неумение передать дух нашего бурного, времени, его трагический накал. Рифмованные мысли и обилие образов - всего лишь шалости праздного ума. В поэтическом искусстве, как в любом творчестве, талант проявляется в способности уловить и выразить истину, что требует самоотверженности, 'мук творчества'.
Памятуя вспыльчивость поэтических натур и их нетерпимость ко всякого рода напоминаниям - все же дерзну привести одно любопытное воспоминание И. А. Бунина. '... В Москве была лавка горбатого старика- букиниста. Помню: зима, лавка ледяная, пар от дыхания. Сидя на корточках в углу, перед грудой сваленных на полу книг, неловко роюсь в них, чувствуя на своей спине острый взгляд хозяина, сидящего в старом кресле и отрывисто схлебывающего из стакана кипяток, жидкий чай.
- Вы что ж, тоже, значит, пишете, молодой человек?
- Пишу...
- И что ж, уже печатались?
- Да, немного...
