мотылька. Мои бабушки любили вязать. Свитеры, носки, варежки… Моль была для старушек первым врагом.

Не люблю пустоты в руках. Батон съелся, и пальцы тут же подцепили случайную книгу. Наугад распахнув ее, я лениво заелозил глазами по строчкам. Иногда такое бывает. Буквы, как иероглифы, и никак не сливаются в мысль. Виноват либо читатель, либо автор, либо оба вместе. В данном случае виноват был, видимо, я. Нужно было сделать усилие, и я сделал — предварительно крякнув, прищурив один глаз и закрыв другой. Что-то перещелкнуло в голове, и вместе с Солоухиным я двинулся степенным шагом по лесу, выискивая занимательно-загадочное чудо природы — грибы. Чувствовалось, что Солоухин мужик азартный, но азартно на этот раз не получалось. Грибы отчего-то не волновали. Вообще не волновало ничто.

Захлопнув книгу, я отложил ее в сторону. Плохо дело, если ничто не волнует. Аморфность — это ненормальность, это корова в стойле. Зачем тогда жить? Ради страха однажды расстаться с жизнью?

Вспомнились вдруг словечки психиатра: фобия, психастения… Доктор заявлял, что это нормально. Значит, НЕнормально — жить БЕЗ страха? Я запутался и разозлился, но злость получилась безадресной, какой-то абстрактной. Да и чем, если разобраться, виноваты медики? Они как все. Вынуждены писать и отписываться. И времени на лечение попросту не остается. Рецепты, квитанции, справки… А что делает наша доблестная милиция? Тоже пишет. Акты, протоколы, отчеты. И наука пишет. Взвесьте любую кандидатскую или докторскую — не менее килограмма. А суньте в печь, и сгорит не хуже обычного полена.

Часы, стоящие на телевизоре, явственно шевельнули стрелками, показав сначала вместо семи восемь, а через мгновение девять, и я запоздало сообразил, что идут они совершенно неверно. Судя по всему, день еще продолжался, однако часы говорили об ином. А хуже всего было то, что я вдруг услышал музыку. Это походило на «Найт флайт ту Винус» в исполнении «Бони М». Раскатистый ударник стремительно приближался, и мне поневоле пришлось встать. Бездействие, увы, чревато последствиями. Время постоянно набегает на всех нас и, отбирая эстафетную палочку, стремительно уходит вперед. Череда озорных бегунов, обходящих справа и слева… Каждому из них отдаешь какой-то шанс, какую-то крохотную толику удачи. И всякий раз процедура обгона сопровождается насмешливыми мелодиями. Так лидирующий пароход посылает менее мощным собратьям насмешливые гудки, и поверженные собратья помалкивают. Сказать им нечего.

Порывисто поднявшись, я принялся ходить из угла в угол. Действие было абсолютно бессмысленным, но все-таки это было действие. Рокот барабанов постепенно стал стихать. Я оторвался от них, хотя отчетливо понимал, что весьма недалеко. С обреченностью я сознавал, что стоит задержаться на одном месте чуть дольше — без движения, без чувств, без мыслей, как разудалые напевы не замедлят выплыть из кухни или чуланчика, чтобы нотными потоками спеленать по рукам и ногам, свив вокруг мозга подобие чалмы. А после комната заполнится танцующими людьми — сперва полупрозрачными и невесомыми, чуть позже — вполне материальными и живыми, способными коснуться, толкнуть и даже ударить. Тишина на короткое время взорвется голосами, но потом картинка вновь помутнеет и пропадет. За ней постепенно стихнет и музыка.

В сущности ничего страшного не произойдет, но останется неприятный осадок — ощущение, что мог что-то сделать и не сделал, мог выиграть, но сказал «пас» и предпочел проиграть.

Так однажды у меня была замечательно сладкая мысль или, может быть, видение. Давным-давно. Может быть, год назад, а может быть, неделю. Так или иначе, но я смаковал снизошедшее, как опытный гурман, как умирающий от жажды, припавший к роднику. И вдруг на минуту отвлекся. Пошел на кухню, чтобы что-то там достать из холодильника. И мысль растаяла. Совсем. Слепым щенком я тыкался по углам, пытаясь набрести на нее вновь, но ничего не выходило. Я даже возвращался к злополучному холодильнику. Видимо, памятуя, что где-то возле него я потерял ту мысль, и я глядел под ноги, словно мысль и впрямь была оброненной иголкой. Разумеется, ничего не нашел. Пришлось довольствоваться тем, что осталось, а осталось, кажется…

Я обернулся на грохот. Этого еще мне не хватало! Мозаичными кусками на пол сыпалась штукатурка, стена набухала и рушилась, заставляя шевелиться на голове волосы.

Это был маятник. Я наблюдал его второй раз в жизни. Золотистая статуя женщины, с усмешкой глядящей вперед выпуклым и замершим навсегда взором. Она плавно пролетела над ссохшимся паркетом и вонзилась в противоположную стену. Я ничего не успел разглядеть. Все произошло слишком невнятно, туман на время прохода маятника густо заполнил комнатку, словно нарочно испытывал меня на прочность. Судорожно сглотнув, я шагнул следом за маятником и остановился. Жерлом пробудившегося вулкана проломленная стена пыльно клубилась. Потревоженные клопы стайками и порознь покидали разворошенное жилье. Им было еще страшнее, чем мне, но им не предоставлялось выбора. Я же стоял на распутье. То есть, наверное, я с него не сходил. Но что мне было делать? Оставаться в комнате и ждать очередного парохода с оркестром? А потом плакаться и глядеть вслед? Ну уж дудки! Порой и самые ничтожные тюфяки способны на сумасбродство, на нечто, я бы сказал, решительное. Я же к тюфякам себя не относил. Кое-что я умел и кое-чему еще мог научиться. Ставить на себе крест мне отнюдь не улыбалось.

Чтобы не глотать пыль, я набрал в грудь побольше воздуха и, обмотав голову, валявшимся на стуле полотенцем, нырнул за золотистой статуей.

Это походило на дно гигантского бассейна. Нагромождения ила царствовали справа и слева, но кое- где проступали и островки кафеля. Самого обыкновенного кафеля. Впрочем, поражало иное. Куда бы я не глядел, всюду покоились бездыханные тела морских котиков и львов, ластоногих черепах, звезд, ежей и колючих скорпен. С осторожностью я перешагнул через свившуюся клубочком мурену и носком туфли ткнул в плавник завалившейся на бок акулы. Каменная твердость, абсолютная неподвижность. Океаническая фауна, скованная параличом.

Продолжая шагать дальше, я пытался понять казус временных перевертышей. Оркестровая издевка — это ясно, но что же тогда с моим маятником? Летел ли он из прошлого в будущее или рассекал временную ось под неким углом? Разве с маятником Фуко не творится то же самое?..

Я склонился над полураскрытой раковиной. Мне показалось, что моллюск еще подает признаки жизни. Створки едва заметно подрагивали, словно силясь сомкнуться до конца. Я напряженно смотрел. Еще или уже?.. Моллюск и впрямь чуть шевелился. Тревога моя нарастала. В чем все-таки заковыка? То есть еще или уже?.. Словечки прыгали в голове, путали мысли. Я ловил их несуществующими руками словно прытких кузнечиков, пытаясь уложить в единый коробок, но ничего не получалось.

Еще или уже?..

И как узнать, где я нахожусь? На дне высохшего моря или на дне моря, готового вот-вот возродиться?

А если у морей существуют свои паузы, свои сны и обеденные перерывы? Что тогда? Мы же ничего не знаем об этом!..

Внимательно оглядываясь, я продолжал брести дальше. Ломать голову мне больше не хотелось. От моих усилий все только еще больше запутывалось. Гадать не имело смысла. Человек редко до чего доходит сам. Жизнь подсказывает ответы, нашептывает на ухо, сложив необъятные ладони рупором. А когда мы не слышим, отваживается на живую демонстрацию. Грубовато сбрасывает на голову яблоко или поджигает дерево небесным разрядом. Это игра. И не надо требовать всех ответов сразу. Тогда поблекнет смысл игры. А может исчезнет вовсе…

Под ногами зачавкало. Некий бесформенный студень неожиданно протянул ко мне змеистое щупальце и попытался присосаться. К счастью, он был еще слишком слаб, чтобы атаковать. Вода прибывала медленно, и кальмар проводил меня взглядом обещающих злобных глаз. Сонное царство оживало, и он предчувствовал свою прибывающую мощь. Тоскливо следя за копошащимися тут и там крабами, креветками и лангустами, я все больше ускорял шаг. Взвизгивая, метрах в тридцати от меня промчался человек в плаще и широкополой шляпе. Он словно выскочил из какого-то гангстерского фильма, но фильма, по всей видимости, неважного, так как бегать он не умел. Обладатель плаща и шляпы высоко подбрасывал колени,