ровная.
Когда же совсем во всем разобралась, отец с матерью стали свариться по-черному, мать приходила ночевать к ней в комнату, ёрзалась, плакала. И Алка думала: пусть бы они спали вместе и делали
А сейчас, садясь в троллейбус, Алка страдала, что обидела бабушку ни за что. Она у нее чистенькая, аккуратненькая, уже десять лет как вдова, она «не по этому делу», и это замечательно, а на язык выползло хамство, проклятый язык…
Она поискала и не нашла бабушку на перроне. Значит, уже уехала или увидела ее, Алку, и прячется, чтоб не сидеть рядом. «Я ей скажу. Бабушка! Я гадина. Я сегодня гадина с самого утра. Если хочешь, расскажу почему…» Конечно, она захочет. Она живет ее интересами. Когда Алке будет пятьдесят, она тоже будет жить интересами внуков и будет им все прощать. Во-первых, потому что молодым надо прощать. А во-вторых… Во-вторых, ей будет интересна их жизнь. Как у них там внутри все колотится без выхода наружу и от этого все происходит.
Электричка пришла почему-то с опозданием. И в Мамонтовку Алка поехала в ночь.
Из подъезда Мария Петровна резко повернула налево, к лесу. Она не хотела встречаться с внучкой, она хотела побыть одна. На горбатом мостике пришла совершенно здравая мысль: увидеть в продуктах лицо Кулачева – признак явной идиотии. Это же не время меченых кремлевских пайков. Поди и купи, что хочешь. И про отсутствие телефона она могла сама ему сказать и забыть. Но вот тут и настигала ее главная, будоражащая мысль: она просто-напросто боится его потерять. Приятные во всех отношениях отношения («вот я уже и синоним не подберу») без ее ведома выросли во что-то другое. «Не хочу! – почти закричала Мария Петровна. – Не хочу ревновать, бояться, озираться. Не хочу! Такую цену я платить не буду». – «Будешь», – ответил некто. И она побежала, как бы убегая от этого некто, но он бежал рядом и, дыша ее сбитым дыханием, повторял: «Будешь! Будешь! Будешь!»
Она едва не наступила на лежавшего на дороге мужчину. Он прижался животом к земле, зарывшись лицом в траву, и спина его нервно дрожала – сомнений быть не могло, от плача, от слез в траву, в землю, в Землю… Девять из десяти женщин рванули бы назад – вечер, лес и лежащий мужчина. Но Мария Петровна была в тот вечер той самой десятой, которая присела на корточки и положила руку на вздрагивающую спину. И почувствовала, как она закаменела.
– Перестаньте, – сказала Мария Петровна мужчине, – а то я начну вам подвывать.
– Уйдите, – сказал он ей тихо. – Уйдите немедленно.
– Ладно, – сказала Мария Петровна, выпрямляясь, – ладно. Конечно, уйду, куда ж денусь? Только вы это бросьте, слезы. Выход всегда есть, всегда! – Ну а что еще она могла сказать? Она ведь сама искала выход, она, можно сказать, стояла в очереди за «выходом из положения». Жалкость эгоизма в том и состоит, что видишь только собственную амбразуру, в нее, как идиот, пялишься и, как идиот, гибнешь от скудости виденного.
Поэтому, когда мужчина повернул свое черное лицо к Марии Петровне и стал смеяться, ей стало страшно от этого смеха-ужаса, от черноты его рта и как бы остановившихся в точке времени глаз.
– Вы знаете выход оттуда? – смеялся он.
– Откуда еще… – начала было Мария Петровна, все еще зацикленная на своем и автоматически накладывающая свое на чужое, но разверзся морок, и стыд охватил ее с ног до головы. «У него кто-то умер. Вот горе так горе. Господи! Как же не стыдно прикасаться к нему рукой и лопотать чушь, да как же можно быть такой слепой и бездарной».
Она села рядом с ним на землю, земля ответила ей холодом, и она подумала: «Простыну!», но не встала, даже не приподнялась.
Он ей сказал:
– Встаньте. Земля в лесу сырая. Прихватит.
Хотелось сказать глупость: «Вы же лежали». Но устыдилась вновь возникшей попытки как бы сравняться с ним в горе. Сообразила, кретинка, вовремя низкость своих проблем.
Приподнялась, пересела на поваленное дерево, он же остался сидеть, и руки его, большие и сильные, безвольно висели между колен.
– Извините, – сказала она. – Я к вам пришла из собственной дури… Семейные дела, говорить не о чем. Мне не нравится, что вы тут один. Давайте уйдем отсюда вместе.
– Да мне некуда, – сказал он.
– Ну… не знаю, – ответила Мария Петровна. – Поедемте со мной в Мамонтовку.
– Спасибо. Мне надо быть здесь. Я должен встретить ночной самолет.
– Тогда поедемте ко мне домой. Когда у вас самолет?
– В полночь.
– Как раз успеете принять душ. Извините, но у вас бомжеватый вид.
Он пошел за ней покорно, Мария Петровна, правда, вся вибрировала, и хоть она была той самой из десяти одной, ей сейчас хотелось бы быть с большинством, но получалось все, как получалось. Она сама пошла в лес. Она сама навязалась человеку. Она сама его позвала.
Значит, так тому и быть. Алка переночует одна, не маленькая. И пусть поразмышляет над собственным языком. Кулачев, наверное, ее искал, но она рада, что он ее не нашел. Рада! Надо кончать этот роман, чтоб потом не рыдать в землю от горя. Она и так попалась крепко, но не до такой же степени, черт возьми! Конечно, Кулачев не был у Елены и не мог быть, но эта безумная фантазия помогла ей осознать степень ее зависимости от него, степень его необходимости в ее жизни. «А что я ожидала? У меня что, этих романов было не считано? Он только и был один. Как единственный ребенок. Все у меня по одному. Одна дочь. Одна внучка. Один Кулачев. Так что же теперь – кинуться во все тяжкие? Вот веду за собой мужичка, нашла в лесу, подобрала, все творю собственными руками».
Так они ехали, Мария Петровна с ощущением какой-то бездарной катастрофы, а Павел Веснин тихо и покорно.
Она сразу отправила его в душ, а потом достала новую рубашку, которую купила для Кулачева, но отдать еще не успела. Строгая темная рубашка в тоненькую полоску.
– Потом вернете, – сказала она, – а я постираю вашу. И не говорите ничего, не говорите! Я веду себя абсолютно как идиотка, знаю без вас. Поэтому облегчите мне бремя моей идиотии – подчинитесь ей. Еще я вас попою чаем, и самое время будет ехать к самолету.
Они не разговаривали. Он выпил чашку чая без ничего и пошел к двери.
– Я бы сказал вам спасибо, – сказал он у порога, – но я не верю в слова.
– Я тоже, – ответила Мария Петровна с излишним значением.
Она замочила в тазике его рубашку. Она ни разу не стирала Кулачеву. Не стирала зятю. Миллион лет прошло с тех пор, как она что-то стирала мужу. Она расправила в воде черный от грязи воротничок, почувствовала острый запах мужского пота. И ее просто скрутило желание, тоска по Кулачеву, по его рукам, губам, по его запаху совсем другому, но тоже временами острому и сильному. «Нет! – сказала она себе. – Нет! Надо рвать сейчас, пока я еще хоть чуть-чуть сильна. Потом не сумею… Стану подозрительной, начну быстро стареть, ну сколько там у меня лет до того, как бросится в глаза разница в возрасте? И вслед скажут… Ведь обязательно скажут… А я буду как бы не слышать, а слышать буду, всегда и всюду, даже тогда, когда все будут стоять с замкнутыми ртами. Я буду слышать сквозь них».
Раздался телефонный звонок, и она сразу схватила трубку.
– Слава Богу! – услышала она голос Кулачева, – а я уже на дороге в милицию. Я сейчас буду!
– Нет, – закричала Мария Петровна. – Нет! У меня Алка.
– Ты не ошиблась? – тихо спросил Кулачев. – Ты уверена? Алка сидит на террасе в качалке и ест яблоко. Я ей, между прочим, представился.
– Все равно, – отчаянно сказала Мария Петровна. – Все равно. Не приезжай!
– Тебе что-то наплела Елена? Так?
– Значит, продукты все-таки у нее твои?
– Мои. А чьи же?
– Вот и все! – сказала Мария Петровна и положила трубку.
