– Господи! – воскликнула Мария Петровна.
– А лучше к нашим. Наши злее, – продолжала Алка как бы реестр возможностей лица. – Скажи, бабуля, тебе в пятнадцать лет хотелось убивать?
– Пятнадцать лет мне было в пятьдесят шестом, я узнала, что моего отца забили сапогами в органах. Мне хотелось убить тех, кто его убил, но моя мама сказала, что тогда не случится конца, что потом придут другие пятнадцатилетние уже по мою душу, и мы будем убивать, убивать, пока нас не убьет наша собственная ненависть. Мне тогда стало так страшно, что с тех пор я не позволяю себе таких мыслей.
– Я позволяю, – сказала Алка. – Мне пятнадцать, и я готова.
– Деточка! – закричала Мария Петровна и прижала к себе Алку. – Я не знаю, что у тебя случилось… Но поверь… Христом Богом прошу, поверь… Это не выход. Это тупик. И еще поверь, в пятнадцать лет нет такого зла и горя, которое можно не пережить. Скажи, кто тебя обидел? Кто?
В бабушкиных руках было тепло и пахло бабушкой. У нее всегда хорошие духи, лучше, чем у мамы. Правда, странно, но от бабушки чуть-чуть пахнет табаком. Наверное, ее обкурили в очереди, хотя запах табака как бы глубокий, он там, где и духи, и бабушкина кожа, которую в детстве очень любила разглядывать маленькая Аллочка. На теле бабушки много рыжих пятнышек. Аллочка считает их пальчиком, а бабушка смеется: «Все равно просчитаешься, я у тебя из конопатых самая конопатая».
– От тебя пахнет мужчиной, – сказала Алка, отстраняясь.
И бабушка как отпрыгнула, что ни о чем другом, как о том, что Алка попала в точку, свидетельствовать не могло. И если бы не сознание своей полной ничтожности, которое, конечно, легчает на бабушкиной груди, но совсем пройти не может, Алка бы затормозила на моменте «отпрыгивающей» бабушки, но победило свое, личное. Примешавшиеся к жизни лишние запахи она из головы вон, она думает сейчас и чувствует другое.
– Я тут встретила одного типа, – сказала она бабушке. – Такое ничтожество… Мы с Мишкой застукали его на речке. Он там кувыркался с девицей… Я ему сказала пару ласковых на тему, где и когда что можно… Он пихнул меня в воду…
– А я-то думала невесть что. – Мария Петровна вздохнула с облегчением. – Ну что ты, деточка, не знаешь нынешнюю молодежь? Им не объяснили, дорогая, что хорошо, что дурно. Потому что те, кому объяснять, сами этого не знают. Не вмешивайся. Это хорошо, что просто пихнул в воду. Мог и ножом пырнуть.
Чувство неправды как спасение. Да, так и было. Она, хорошая девочка, увидела плохое и кинулась ему наперерез, а плохое спихнуло ее в воду. На лжи легко покачиваться туда-сюда, туда-сюда, пока не возникает отвратительное чувство стыда. Вот ведь! Он, стыд, никуда не перекладывается, он абсолютен в своей независимости, он совершенен направленностью своего удара, из стыда нельзя выйти, он над тобой, под тобой, он в тебе, и он беспощаден. И он, вопреки выражению, что стыд не дым и глаза не выест, все- таки выедает глаза, во всяком случае Алкины глаза резало и щипало.
– У тебя красные глаза. Промой их чаем. Очень плохая в реке вода, в ней столько гадости.
Алка покорно промыла глаза. Бабушка поставила на огонь кастрюлю с водой.
– Я тебя искупаю. От греха подальше.
Алка свернулась калачиком в гамаке, ожидая «большой бани».
«Оказывается, я некрасивая, – думала она. – Просто не было случая это узнать. Человек ведь привыкает к своему лицу за всю жизнь. Он даже его полюбляет. Куда ж денешься? Свое, – грустно думает Алка. – И все привыкают тоже. Когда долго смотришь, видишь не то, что видишь… Получается, никто не знает правду о своей внешности. Люди, того не ведая, просто договариваются считать этого красивым, а того – не очень. А потом вдруг кто-то посмотрит незамыленным глазом, и все».
Вот и у нее. С корточек встала некрасивая девочка. У него это было написано на лице – некрасивая девочка. Алку даже в жар бросило. Она хамить стала, потому что защищалась от его презрения к ней.
У Алки получилась складненькая теория. Это ничего, что она не имела никакого отношения к случившемуся. Она придумывала историю про виноватого. «Он меня довел». Такой была окончательная формула, когда голая Алка села в цинковое холодное корыто, а Мария Петровна стала поливать ее из ковшика. Бабушка смотрела на согбенную спину внучки, на проступившие косточки позвоночника, на тонкие руки, что копошились в воде, на кучерявое лоно, которое уже не вызывало оглушительного протеста у Марии Петровны, а вызывало нежность к возросшей и расцветшей плоти, которая все больше и больше будет давать о себе знать, вот и сегодня наверняка было что-то не то, что наплела девочка. Не от падения в воду потеряла лицо Аллочка, уж сколько раз они с Еленой бросали ее в воду. Что-то у нее случилось женское… От чего бедняжечке захотелось пострелять… Ей задели женское самолюбие, а может, и того проще… Аллочка могла и влюбиться без взаимности. С чего бы ей так сразу, так мгновенно унюхать мужской дух от Марии Петровны. Девочка вся раскрылась и все чувствует.
Алка сидела на крылечке, завернувшись в махровое полотенце. Из-за кустов бузины за ней наблюдал с поваленного дерева Мишка. Каждый из них думал друг о друге, и это были странные думы. Встреться думы в тонких пределах, узнали бы друг друга? Или прошли бы (проплыли, пролетели, сверкнули) мимо?
Вот топкое болото Алкиных размышлизмов. «Чего он всю жизнь вяжется? Сам никакой и выбрал что похуже?» Нет, правда! Она видела себя в зеркале… А оно у них не кривое… Наоборот, мутноватое, может и польстить. Так чего к такой «вязаться»?
Ей не льстит Мишкина преданность. Наоборот, она подтверждает ее уродство. Корявый тянется к корявой. Алка перебирает в памяти красивых парней. Ни один… Ее ни разу не хватали на улице за руку. «Девочка! Не хотите ли сниматься в кино?» Ей еще никто и никогда не дарил цветов. У нее нет любовных записок. Предел ее успеха – эта затрюханная Мамонтовка и почтение местных «сырых сапог». То есть Мишки. У которого ни роста, ни плеч, одни лопатки и обгрызенные ногти. Он чавкает, когда пьет воду. От него почему-то пахнет побелкой. Бабушка тут белила прихожую, и Алка просто ошалела: в даче пахло Мишкой. Если она выйдет за него замуж, то на свет появятся шмакодявки. Такая порода – маленьких и никаких. Если он до нее дотронется – Мишка, – она ударит его ногой в то место, которое отвечает за продолжение рода. Отвратительное, между прочим, место. Однажды на пляже она смотрела ему
У Алки так заколотилось сердце и такое острое желание спазмом, судорогой прошло по телу, что упало махровое полотенце, и она осталась скрюченная и голая.
У Мишки же просто лопнули глаза, когда он это увидел. И первое, что он сделал, он упал с поваленного дерева. Теперь он лежал на траве, вжимаясь в траву и землю, и они безропотно приняли его горячее мучительное семя, а он продолжал лежать, потеряв себя, и уже неслышными шагами к нему подошел стыд, который все крутился и крутился возле Алки, ища просвет, чтоб проникнуть и внедриться в нее, но не нашел просвета, а нашел лежащего на земле мальчика, вполне беззащитного и готового к угрызениям и мукам.
Мишка покидал дачу задами, и на душе у него было муторно.
Бабушка подняла полотенце и накрыла Алку.
– Простынешь, – сказала она. И ни слова про то, что Алка сидела голая. Мария Петровна каким-то… надцатым чувством понимала девочку. «Пришло, – думала она. – Пришло». Когда подрастала Елена, никаких подобных вопросов не возникало. Она следила, чтоб дочь много плавала, бегала, она верила в великую силу физкультуры, побеждающую плоть. Когда она нашли у дочери «Камасутру», она просто высмеяла девчонку (хотя хотелось убить), объясняя Елене, какое «она ничтожество, если позволяет себе интересоваться этим».
