Лена пришла к бабушке, потому что ей некуда было себя деть. Бабушка живет в чистой, но видавшей виды коммунальной квартире, где днем никого нет, где попискивают в коридоре вывешенные над дверью многочисленные счетчики, где на стенах висят велосипеды и детские ванночки, где над каждым столиком кухни свой дизайн. Квартира большая, с поворотами. У бабушки здесь громадная светлая комната, на стенах портреты Лениной матери во всех возрастах. Такой же, как у Лены, избирательный плакат на самом видном месте. Швейная машина «Зингер», пузатый довоенный буфет. Кровать с никелированными набалдашниками, застеленная по всем, теперь уже старым правилам, с накидкой на подушках и подзором.

– Я бросила музыкальную школу, – говорит Лена с порога.

– Взяла и бросила? – добродушно спросила бабушка.

– Взяла и бросила. Надоело…

– Ну! – сказала бабушка. – Это не причина. Мало ли что может надоесть? Я когда работала, так, бывало, тоже иногда надоедало. А приболеешь дня три, на четвертый бежишь с удовольствием…

– Ну, что ты такое говоришь, ба? – смеется Лена. – Надо же… Бежишь…

– Я тебе правду говорю, – говорит бабушка. – От работы ведь тоже устаешь, и может пригрезиться, что ты ее не любишь…. Может, ты тоже переутомилась на своем пианино?

– Нет! – сказала Лена. – Не в этом дело…

– Смотри, пожалеешь, что не доучилась. Человек – он не все про себя знает. Вот тут, – она показывает на комнату, – нас жило семеро. По тем послевоенным временам у нас были хорошие условия. Комната как дворец. Мама твоя очень к музыке тянулась. Да не было возможности учить. А в тебе она свою мечту осуществляет.

– Нельзя в другом осуществлять свою мечту, – уверенно сказала Лена. – Это глупость.

Бабушка задумалась.

– А по-моему, можно… Вот вы сейчас живете так, как я мечтала жить. И мне это, может, еще лучше, чем если бы это было со мной.

– Сколько лет было дедушке, когда он умер? – неожиданно спросила Лена.

– Сорок один… Сколько твоему папе. Осталась я с тремя детьми и двумя стариками. А Любе было столько, сколько тебе… Вот это было лихо так лихо.

– Что было? – не поняла Лена.

– Лихо – это беда. Беда так беда… С тех пор я седая, с тех пор у меня гипертония. Поэтому все ваше хорошее – мое!

Все это время бабушка что-то делает в комнате. Раздвинула шторы на окнах: «Давай впустим солнышко» – веселее будет»; поправила подзор на кровати: «Вечно он у меня загибается». Как будто чувствуя беспокойство и тревогу девочки, она хочет победить их радостью.

Она даже фартук сняла, чтоб выглядеть нарядной и праздничной.

– Это же я тебе твой стульчик крутящийся для пианино в антикварном магазине купила. Его певица из Большого театра купить хотела, а я вцепилась, – смеется, вспоминая, как это было.

Резко звонят в дверь.

– Да кто же это? – пугается бабушка, явно никого не ожидая. Бежит открывать, за ней идет Лена.

На звонок открылась и дверь соседней с бабушкой комнаты, на пороге встала величественная, гордая старуха, за ней в инвалидной коляске виднеется старик.

– То никого, а то все сразу, – сказала старуха, увидя, что бабушка впускает мать.

– Здравствуйте, Анна Николаевна, – говорит мать старухе, бросая на инвалида непонимающий взгляд, и старик с достоинством кивает ей в ответ.

– Каким ты ветром здесь? – спрашивает мать Лену.

– А ты каким? – отвечает Лена.

Старуха провожает их взглядом, когда они идут в комнату бабушки.

– Мне и угостить вас особенно нечем, – хлопочет бабушка, но из пузатого буфета уже достаются какие- то вазочки, баночки.

– Мам! Завари своего чаю! – просит Люба. – И покрепче.

– Мигом! Мигом! – Бабушка выскочила из комнаты.

– Ну? – спрашивает Люба. – Почему не в музыкальной школе?

– Я ее бросила! – выпалила Лена.

Мать смотрит на нее внимательно, анализируя и слова, и ситуацию. Она сначала обескуражена словами дочери, но быстро приходит в себя.

– Это тебе кажется, что ты ее бросила.

Вошла бабушка с подносом, на котором уже стояли большой заварной чайник и чашки. Вошла вместе с соседкой.

– Кто это у вас в гостях, Анна Николаевна? – спросила ее мать.

– Сейчас все расскажу вам, – обратилась соседка к матери и Лене. – Слушай, Люба, и ты, Леночка… Большая уже. Поймешь… Я его всю жизнь любила. А у него, голубчика моего, семья была, дети… Жена умерла. Пока был здоров – всем был нужен, а потом ему отказали ноги. И что? Инвалидный дом ему дети предложили. А зачем же я его всю жизнь любила? Зачем же я замуж не вышла? Других мужиков отгоняла! – Она посмотрела на всех с гордым вызовом. – Со мной будет жить. И я его буду любить так, чтоб все поняли, что не зря эта старуха блажит.

– Пусть у вас все будет хорошо, Анна Николаевна, – говорит старухе мать. – Счастья вам…

– Вот! – сказала старуха бабушке. – Она у тебя умная, все понимает. – И старуха как-то победоносно ушла.

– Блаженная, – шепчет бабушка и уже без перехода причитает: – Девочки вы мои, золотые! А может, хотите супчику? Перловый, с грибами…

– Чаю! Чаю! Только чаю! – говорит мать. Она жадно схватила чашку и ушла с ней на диван, старый диван с полочками и вышивкой, приколотой на спинку.

– А сахар? А варенье? – Бабушка несет ей розетки.

– Ничего! – говорит Люба. – Только чай!

Она глотает жадно, обжигаясь, она о чем-то думает, она что-то решает. Бабушка немного растерялась, глядя на замолчавшую, жадно пьющую дочь.

– Много работаешь, Люба! – бормочет бабушка. – Ты себе передышки делай. Ты семье нужна, а ты вся в своем суде. И все бегом, бегом!

– Елена, выйди! – сказала решительно мать, поставив пустую чашку на стол.

Фыркнув, Лена вышла в коридор, села на ящик под висящим велосипедом, стала крутить колесо и звонить в велосипедный звонок.

Обе женщины в комнате слышат этот звонок, бабушка было метнулась к двери, но Люба остановила ее.

– Слушай, мать, – жестко говорит Люба. – Я ведь шла к тебе поплакать. Тысячу лет не плакала, а тут решила: приду и поплачу. Повою, как древние бабы. А у тебя Ленка. И мне уже нельзя ни плакать, ни выть. Не судьба, значит, мне побыть слабой.

Услышала велосипедный звонок и соседка. Открыла дверь кухни.

– Иди к нам Лена, – говорит она. – Познакомься с Иваном Михайловичем.

Иван Михайлович чистил там картошку.

– Ишь как ловко шурует! – с нежностью сказала старуха.

– Еще с армии приспособился, – ответил Иван Михайлович, – и быстро, и тоненько.