РОСЛЯКОВ. Я тронут. Пошли.

Уходят. Некоторое время сцена пуста. Входят Ольга Константиновна и Даша.

ДАША. Гнусно…

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА. Не драматизируй. Как я понимаю, еще ничего не случилось.

ДАША. Я о другом.

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА. Милая, другого сейчас нет. Есть информация, на которую я должна реагировать.

ДАША (вяло). Ну, не реагируй…

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА (страстно). У него все по-идиотски. Ну, заведи любовницу, ну, побегай на сторону, ну, укрась себя аморальным поступком, чтоб было что вспомнить в старости, – так нет же!

ДАША. Мать! Все ведь не так…

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА. А! Так… Не так… Эдак…

ДАША. Я, дура, кинулась в панику. А он тебе совсем не нужен? Тогда отпусти его.

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА. Когда ты была маленькая, у меня был человек, ради которого, казалось, я на все могу пойти. Но слышишь – казалось… И еще я рисовала картинки. И я мечтала, безумно мечтала показать их в Москве. И я плюнула на то, что мне мешало попасть в Москву. Я тут. В мои картинки одевается полстраны.

ДАША. Повторяю: я последняя идиотка… У тебя действительно все без анестезии…

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА (нежно). Доченька, ты умница. Ты поступила так, как должна была поступить. Ты у меня хорошая… Умная… И крепкая. (Обнимает ее.) Плюнь на это все. Перебесится отец. Перебесится. Раз в жизни – это почти закон природы.

ДАША. Мамка! Значит, всю жизнь картинки – и ты его не любила?

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА. Любила. И сейчас люблю. Ты думаешь, на свете один вид любви? По-польски любовь – милость… И еще есть коханье… А у русских – бабья жаль…

ДАША. Не морочь мне голову. Любовь или есть, или ее нет.

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА. А может, милость и жаль – это выше любви?

ДАША. Мать! Ты или великая актриса, или…

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА. Я, Дашенька, или… Для актрисы у меня излишек веса и ума. А они больше по части души и эмоций специалистки. (Кричит.) Ты уйдешь или нет?

ДАША. Я ушла. (Уходит.)

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА (устало). А что я могла ей сказать? (Ходит по комнате. Раздумчиво.) Она – мне – ничего – не – говорила. Вот это самое главное. Ибо если говорила, я должна выяснять отношения. Не хочу! Не буду! (Тихо.) Вот, Алена, и тебя прихватило… А тогда – я помню, я все помню, – когда меня саму жизнь вывернула наизнанку… Между прочим, я за неделю без всяких ухищрений похудела на восемь килограммов. Моя мать сходила с ума. Думала, рак… Это и был рак… Краб… Да! Алеша, Божий человек, даже не заметил, как я стала рядом греметь костями… Он тогда переходил на какую-то новую систему то ли оплаты, то ли работы, приезжал поздно и говорил в основном по телефону… Мама подключила всех знакомых, и меня поволокли к врачу… Мысль, что человек сохнет от любви, не пришла им в голову… И я никому не могла сказать… В один прекрасный момент я сама сделала себе операцию… Без анестезии. И никто не поставил мне памятник. Меня поили тогда какой-то гадостью. Одно знаю, там был собачий жир… Но это было правильно… Мне тогда чего-то собачьего явно не хватало. А выть хотелось. Громко так выть. Во всю ивановскую… Но это я тоже не умела… Только однажды на фильме «Дама с собачкой» я в самом деле заревела… Музыка там доконала меня совсем. Алеша был очень удивлен… Все объяснял мне, что я искусство воспринимаю больше шкурой… Я с ним соглашалась… А ему очень нравились его изящные наблюдения за моей шкурой и музыкой… Пошлость это была невероятная… А чего я, собственно, хотела? К чему это я все? К тому, что скотина он, что дал все увидеть Дарье… А Дашка теперь ждет… И как бы мы ни поступали, для нее все равно будет плохо… Вот в чем беда. Но главное – пусть она не видит смятения. И пусть она думает, что все это чепуха… Все устроилось, все успокоилось… Но не заслуживаешь ты, Громов, ничего хорошего уже за одно то, что Дашка видела. Я бы тебя, Громов, убила за это… А себя? За что бы я убила себя?

Затемнение. Высвечено решительное лицо Ольги.

ОЛЬГА. Все. Конец. Я тщеславная баба. Это сильнее меня и любви.

ГОЛОС. Брось! Если это сильнее любви, то любви и нет, и не было.

ОЛЬГА. Я тебя люблю. Я никого не буду любить. Но я остаюсь с Алексеем. Все.

ГОЛОС. Ну почему? Ну не из-за этих же чертовых модных картинок? Ну рисуй их тут!

ОЛЬГА. Нет! Не трави мне душу. Сказала. (Нервно.) Женщина поступает нравственно, не уходит от собственного мужа, и ее же клеймят.

ГОЛОС. Ты меня любишь?

ОЛЬГА. Да.

ГОЛОС. Ты понимаешь, что все остальное чепуха? Ведь мы же молодые, зачем же все уродовать?

ОЛЬГА. Я все сказала. Будь! Я тебе желаю всего… Пожелай и ты мне чего-нибудь.

ГОЛОС (страстно). Я желаю, чтобы ты жалела об этой минуте всю жизнь.

ОЛЬГА. Господи! Я не знала, что ты такой жестокий. Мне ведь и так…

ГОЛОС. Прости. Но ты этого сама хочешь. Ну, ладно! Не хочешь быть счастливой, будь богатой и знаменитой.

Аэропорт. Катя и Громов машут вслед уходящему Рослякову.

КАТЯ. Первый раз я не чувствую себя в порту одинокой. Это потому что с тобой…

ГРОМОВ. Мы третий раз здесь вместе.

КАТЯ. Да. Но тогда было совсем другое.

ГРОМОВ. Даша нас видела в комнате.

КАТЯ. Это ведь к лучшему, да? Не надо ничего объяснять. Она поймет. Она умная. Современная.

ГРОМОВ. Ты права. Но меня это разволновало. Детям не все полагается видеть.

КАТЯ. Это уже случилось, Алеша.

ГРОМОВ. Я понимаю. Но мне хотелось, чтоб это не выглядело обычным адюльтером… Чтоб усматривалась какая-то пошлость.

КАТЯ. Господи! Да какое это имеет значение! Пусть мне измажут подъезд дегтем, пусть меня стриженую проволокут по всему шоссе до Внуково. Веришь? Ну, не волнует меня это!

ГРОМОВ. Да, да… Так и надо… Я тебя понимаю… И стыжусь себя…

КАТЯ. Мы уедем – и все.

ГРОМОВ. А твоя аспирантура?

КАТЯ. Скажи еще – а сапоги в починке… Зачем мне все без тебя?

ГРОМОВ. Я не стою такой любви. Ты разочаруешься во мне. Я не герой.

КАТЯ. Я все про тебя знаю. Все. Я даже знаю, что ты сейчас очень боишься. Скажи мне – чего…

ГРОМОВ. Вины… Я не привык чувствовать себя виноватым.

КАТЯ (тихо). Привыкай. Теперь говорить об этом поздно… Ты обречен быть виновным – или перед ними, или передо мной.

ГРОМОВ. Да, да… И тут ты права. Но неужели нельзя иначе? Неужели великое человечество не додумалось…

КАТЯ. Великое человечество не додумалось, Алеша…

ГРОМОВ. Я говорю глупости…

КАТЯ. И Каренину было тяжело. И Вронскому, и Анне…

ГРОМОВ. Верно ведь? Как верно, да? Действительно, вся литература…

КАТЯ. Не дала ответа…

ГРОМОВ. Я люблю тебя.

КАТЯ. А я тебя. Обопрись об это, Алеша, обопрись!