— Агонизирующее дыхание означает смерть. Он должен умереть?

— Я не уверена. У него миелома в терминальной стадии, почечная недостаточность, и он уже несколько недель в коме, но доктор Поцель так и не обсудил ситуацию с семьей и непонятно, продолжать ли диализ и когда он должен умереть. Это не имеет никакого смысла.

Я пошел его осмотреть. Это было слишком. Молодой мужчина, серый и умирающий, насыщающий своим дыханием комнату запахом мочевины. Его дыхательные центры были поражены и дышал он, скорее, как выброшенная на берег рыба. Я вернулся к Молли и сказал:

— Он умрет минут через пятнадцать. Ты уверена, что он не испытывает боли?

— Нет. Рант всю ночь давал ему морфий.

— Хорошо. — Меня затопило чувством, так как мы были молоды и не умирали, но, все-таки, в один день умрем, заполенные, если повезет, под завязку морфием, и я сказал: — Задерни его занавеску, родная, и давай поговорим.

Божий Дом считал невозможным дать неизлечимо больному молодому пациенту умереть в мире и без боли. Хотя и Поцель, и Рант согласились дать Человеку с Агональным Дыханием умереть этой ночью, консультант-нефролог, искусный Слерпер по имени Мики, бывший футбольной звездой в колледже, осмотрел пациента, завопил и срочно вызвал Ранта. Мики с пеной у рта бесился, что его «случай» умирает. Я упомянул о раке кости в конечной стадии, на что он ответил: «Да, но мы поставили шунт для диализа за восемь тысяч и каждые три дня диализная команда приводит показатели его крови в совершенство». Я понял, что дальнейшее будет омерзительно, и ушел. Рант выскочил из лифта, закипая, и побежал по длинному коридору, стетоскоп болтался как слоновий хобот. Я думал о костях, изъеденных миеломой до состояния хрупкости, напоминающей рисовые хлопья. Через несколько минут Человек с Агональным Дыханием даст остановку сердца. Если Мики решит начать закрытый массаж, кости грудной клетки превратятся в пыль. Даже Мики, принявший философию Легго всегда делать все для каждого пациента, не решится объявить остановку сердца.

Мики объявил остановку сердца. Терны и резиденты со всего Дома помчались в палату, чтобы спасти Человека с Агональным Дыханием от легкой и безболезненной смерти. Я вошел в комнату и увидел даже большую мерзость, чем ожидал: Мики делал закрытый массаж и можно было слышать, как хрупкие кости трескались и ломались под его сильными мясистыми лапами, индус-анестезиолог, качающий кислородный мешок, смотрел на происходящее с сочувствием и состраданием, возможно, думая о мертвых бродягах, собираемых, как мусор на рассвете в Бомбее; Молли плакала, пытаясь выполнять распоряжения, а Рант орал: «Прекратите, не спасайте его!», и Мики, ломая кости, вопил: «Пошли все вон! Каждые три дня его показатели идеальны!»

Но главная мерзость началась, когда Говард с трубкой, зажатой в зубах, вбежал в комнату и с нервной улыбкой решил стать главным, и, как терн в книжке «Как я спас мир, не запачкав халата» завопил: «Нужно поставить большую вену этому парню, немедленно!», схватил здоровенную иглу, увидел пульсирующий сосуд, который оказался хирургически сконструированным, тщательно оберегаемым шунтом между артерией и веной, гордостью и радостью команды Мики; с глазами светящимися от радостного возбуждения интерна, Говард вонзил иглу, уничтожая навсегда идеальные показатели крови каждые три дня. Когда Мики это увидел, он прекратил ломать кости, глаза налились яростью опорного защитника, и он слетел с катушек, вопя: «Мой шунт! Ты — ублюдок, это мой шунт! Восемь тысяч, чтобы его создать, и ты его уничтожил!» Я решил, что с меня хватит, и свалил, думая, что хотя бы на этом все закончится, и они не переведут Человека с Агональным Дыханием и Сломанными Костями в БИТ.

Они перевели его в БИТ, где Чак оказался дежурным терном. Когда я зашел его проведать, то увидел семью снаружи БИТа, плачущую, слушая объяснения Мики. Чак был залит кровью, склоняясь над останками Человека с Агональным Дыханием, у которого больше не было никакого дыхания, не считая создаваемого вентилятором. Чак посмотрел на это и казал:

— Отличный случай, а?

— Как у тебя дела?

— Ужасно. Знаешь, что Мики сказал? Продержи его до утра, ради семьи. Что-то!

— Какого хрена мы все это делаем?

— Деньги! Старик, я хочу быть страшно богатым! Черный Флитвуд с гангстерской белой обивкой.

Мы засели в комнате медперсонала и приложились к Чаковой бутылке Джэк Дэниелса. Он откинулся в кресле и затянул своим фальцетто: «На небеееее луууунаааа…», и, слушая его, я думал, что наша дружба стала такой же дымкой, как и его мечта стать певцом. Чаку было страшно тяжело приспособиться к новому городу. Одной из причин было то, что он не мог понять, кому давать взятки. Остановка за превышение скорости со стандартной Чикагской практикой протягивания прав с десятью долларами привело к неприятной лекции о подкупе «Офицера закона» и максимальному штрафу. Озадаченный и потерянный он проводил время дома, объедаясь, напиваясь и смотря телевизор. Его страдания отражались на его талии и в его похмелье. Я пытался поговорить с ним об этом, но все, что он отвечал — обычное: «Ладно, ладно». Мы оба становились все более замкнутыми. Мы нуждались в поддержке все сильнее, но наша дружба становилась все поверхностней. Нам требовалась искренность, но мы становились все более саркастичными. Между интернами установился негласный закон: не говори то, что чувствуешь, так как, если откроешься хоть чуть-чуть — посыпешься. Мы считали, что проявление чувств уничтожит нас, как великих звезд немого кино уничтожило появление звука.

Рант присоединился к нам, извиняясь за СПИХ Человека с Агональным Дыханием, но за ним ворвался Мики, спрашивая, как у Человека дела.

— Отлично, — отвечал Чак, — просто отлично.

— Правильно, ему нельзя было давать этот морфий, — сказал Мики.

— Он неизлечим и страдает от боли, — начал закипать Рант.

— Неважно. Я ухожу. Сохрани его живым до утра.

— До скольких? — спросил я невинно.

— До восьми тридцати, девя… — начал Мики, но, сообразив, что выглядит кретином, обматерил нас и ушел.[174]

Мы остались, приканчивая бутылку, и Ранта понесло в свою стихию — секс. Выделяющая его, изолирующая от стресса интернатуры и внутренней боли страсть к гениталиям порой выходила из-под контроля. Однажды я застал его у телефона, покрасневшим и кричащим в трубку: «Да, меня не было дома несколько дней, и я не собираюсь говорить тебе, где я был. Не твое дело!» Прикрыв трубку и ухмыльнувшись, Рант сказал, что это его родители и продолжал: «Как мой психоанализ? Я бросил… Джун? Ее я тоже бросил… Я знаю, что она хорошая, мамочка, именно поэтому я ее и бросил. У меня теперь медсестра, горячая, ты должна ее видеть…» Я решил, что, если Рант начнет рассказывать матери о том, что Энджел вытворяет своим ртом, я отберу у него трубку.

— Черт побери, мама, прекрати!… Ты хочешь знать, что она делает? Ты должна увидеть, что она делает своим…

— Здравствуйте, доктор Рантский? — сказал я, отнимая у него трубку. — Это Рой Баш, друг вашего сына. — Два докторских голоса поздоровались. — Не о чем волноваться, у Гарольда все отлично.

— Мне кажется, что он на меня очень зол, — сказала доктор миссис Рантски.

— Да, ерунда, всего лишь немного первичной реакции, — сказал я, вспоминая о Бэрри, — немного регрессии. Но ничего особенного, правда?

— Да, — хором подтвердили два психоаналитика, — это, наверное, так.

— Я знаю эту медсестру. Она очень хорошая. До свидания.

Рант был зол на меня и заявил:

— Я ждал этой возможности десять лет!

— Ты не можешь так поступить.

— Почему нет? Это мои родители.

— Именно потому, Рант. Потому что они твои родители.

— И?

— И ты не можешь говорить своим родителям, что какая-то медсестра ездит у тебя на лице! — Заорал я. — Боже Всемогущий, ты что перестал использовать свои высшие корковые функции?

Рант превратился в чистый тестостерон. Ни я, ни Чак не хотели слушать про последнюю безумную