Потсу было очень тяжело. Его жена испытывала множественный оргазм от власти хирургической интернатуры в ЛБЧ, а Потс, в основном, был сам по себе. Мы общались, и он начал мне нравиться. Его южные корни резонировали с моей любовью к историческим корням Англии, Оксфорда, с их воспоминаниями о клубнике и шампанском, подаваемых там в пятнадцатом веке. Мы стали друзьями, частично благодаря общему презрению к Слерперам севера, благодаря разделенной тяге к постоянству и незыблемости прошлого. Мы проводили время у него дома, слушая соул и псалмы. Любимой балладой Потса была песня «Миссисипи» Джона Харта[149] о смерти:

Однажды мы разговаривали о том, как пришли в медицину.

— Да, я помню это лето на острове Пале, мне было около двенадцати. Мать выгнала отца, и тем летом мы с ней и братом поехали на побережье. Однажды я пролил раскаленное масло себе на руку, получив серьезный ожог, так что мама понеслась со мной обратно в Чарльстон к нашему семейному доку. Его офис представлял из себя две больших обитых деревом комнаты, с бронзовыми ручками, аптечными ящичками, колбами и все прочим. Он наложил повязку и сказал:

— Мальчик, ты любишь рыбачить, не так ли? Кого ты любишь ловить?

— Окуня и пеламиду.

— Пеламида уже появилась?

— Нет, сэр.

— Значит, ты должен поправиться к тому времени, когда они появятся, правильно?

Итак, я стал возращаться к нему каждые несколько дней, чтобы сменить повязку. Он использовал какую-то специальную мазь, и, я помню, неделю или около того спустя, он сказал:

— Что ж, у меня закончилась мазь, и я позвонил в компанию, которая ее производит, где-то в Нью Джерси, но они сообщили, что какое-то федеральное бюро запретило использовать мазь на людях, так как она повредила каким-то там белым мышам. На самом деле, с мазью все в порядке, мой мальчик, и я знаю это потому, что пользуюсь ей уже двадцать лет. Что мне оставалось делать? Я пошел на свою ферму и взял немного мази из того запаса, который я хранил для лошадей. Работает для них, и я уверен, сработает на тебе. И, конечно же, я оказался прав, и все зажило отлично.

И тем летом я ловил пеламиду, как он и обещал. Я начал присоединяться к нему на обходах. Чего я только не повидал! Куда бы он ни пришел, перед ним открывались все двери. Он провел всю ночь в одной негритянской хижине, принимая тяжелые роды, близняшки, а сразу после этого отправился на вызов в богатый дом на Восточную Баттери, где мыл руки их душистым мылом и пил кофе, подаваемый дворецким, на веранде, обдуваемой морским бризом и ароматом бугенвилей из сада. Я очень много видел и делал, проводя время с ним, и я решил сделать все на свете и стать таким, как он.

— Что с ним произошло?

— Он все еще работает, ждет, пока я закончу здесь и смогу к нему присоединиться на время, оставшееся до его пенсии, после чего я приму его практику. Возможно, даже в следующем году.

— Звучит заманчиво! Это то, что ты сам бы хотел?

— О да, но, боюсь, что это лишь мечта.

— Почему «лишь мечта»?

— Это не та медицина, которой меня здесь учат, не так ли? Я не смогу отличить один конец родов от другого. И моя жена не хочет бросать свою хирургическую программу в ЛБЧ. Она не хочет переезжать на Юг ни при каких условиях.[151]

На вечеринке у Легго, я по просьбе Бэрри показал ей Потса. Он был единственным, кто не надел табличку с именем, и Бэрри спросила, почему.

— Он ее потерял.

— И не получил новую?

— Нет.

— Звучит не очень здоровым… Если это не протест.

— Потс и протест? Не может быть.

— Кажется, он не очень следит за собой.

— Ты слишком все анализируешь, — сказал я, раздражаясь.

— Возможно, но я волнуюсь за него, Рой.

— Спасибо за твое авторитетное заключение, но я не собираюсь терять из-за этого сон.

Я ошибался. Однажды ночью я лежал без сна, размышляя о Потсе. Я думал о его жизни, полной разочарований: его жена, его академическая интернатура, его ускользающая мечта вернуться домой, в Чарльстон, и стать там врачом, его грустный пес. Я начал переживать. За несколько дней до этого мы с Потсом смотрели, как Алабамские Приливы проехались по Джорджиевскому Теху по телеку в его комнате. Рядом с его кроватью лежал револьвер, заряженный сорок четвертый калибр без кобуры.

Я припарковался у Дома и поспешил в приемник. По телефону я сказал Потсу, что сочувствую его утрате, но он ответил:

— Мне все равно. Он умер в канаве после драки с другим алкоголиком. Я знал, что он так и кончит. Я чувствую облегчение.

— Облегчение?

— Да. Пойми, Рой, годами он приходил в мою комнату и пялился на меня, когда думал, что я сплю. И при малейшем луче света, я мог видеть ствол револьвера, который он направлял на меня. Я еду на похороны, чтобы увидеть маму. Прости, что тебе приходится работать за меня. Я тебе отплачу, как только смогу.

И вот, ледяное, до костей пронизывающее воскресенье, самая середина этой недели смерти между Рождеством и Новым Годом, и во время моих двадцати четырех часов я ожидал несколько серьезных травм и кучу мелкой ерунды, стремящейся попасть в тепло Дома. Я был слеп и не предвидел, что в этот день я получу именно то, что должен был. Две тысячи лет назад умер Иисус, несколько сотен лет назад какой-то умник эпохи Возрождения придумал больницы, пятьдесят лет назад еврейский умник создал Божий Дом, два месяца назад Бог воскресил зиму, пару дней назад телевидение отменило футбольное дерби и показало повтор идиотского фильма, что привело к повышению давления всех мужиков на континенте и один день назад произошло два важных события: в интересах повышения общественного сознания по телевизору показали шоу о признаках и симптомах инфаркта миокарда, вторым важным событием было то, что это показали в субботу ночью в городе, задыхающемся от депрессии. Они все-таки меня достанут! Вопрос только, каким образом и как сильно.

Уже в восемь утра предбанник был заполнен, в основном, черными женщинами. Безумный Эйб прыгал среди них и закричал, увидев меня: ПРОБЛЕМА — ТВОЙ ОБРЕЗАННЫЙ… На центральном посту ситуация вышла из под контроля. Говард Гринспун, побледневший, сидел с Гатом, Элиаху, Коэном и двумя полицейскими, с чашкой кофе: что-то, что за ним раньше не замечалось, так как его АйБиЭм установил связь между количеством чашек кофе и раком мочевого пузыря. Говард рассказывал присутствующим о случившемся:

— Я пошел в туалет на втором этаже где-то час назад, и я сидел на толчке, когда какой-то чувак открыл дверцу, наставил на меня обрез и потребовал деньги. Я дал ему три доллара, а потом я сделал очень большую глупость, я отдал ему кольцо моего колледжа. Я любил это кольцо! И он даже не попросил меня его снять! Зачем?

— Удивительно. — сказал Гилхейни. — Но хорошо, что кольцо ушло, а ты остался, а не наоборот.

Говард отчалил, но полицейские остались, и Квик объяснил:

— Это ужасное время и нас попросили отработать еще восемь часов, до четырех вечера. Тысяча