удивленным и он снова спросил, но совсем другим тоном:

— Ты что со мной сделал?

Я пожал плечами и приложил ему бутылку к губам. Сержант сделал несколько глотков, крякнул и довольно мне подмигнул. Я последовал его примеру. Жидкость оказалась крепкой и ароматной, скорее всего, это был коньяк. Закупорив бутылку, я собрал его разбросанное по земле имущество в солдатский ранец, поднял с земли два ружья и показал, что пора идти. Ренье поднялся на ноги, но уходить не спешил, смотрел на убитых. Только тогда я вспомнил о пленнике. Его на прежнем месте не оказалось, пока я занимался раной, он исчез по-английски, не прощаясь. Кстати, не поблагодарив за спасение.

— Нужно их обыскать, — сказал Жан-Пьер, патриотично добавив: — а то все достанется русским.

— Вот уж точно, никогда жадная, рациональная Европа не станет с нами ничем делиться! — почему-то пришло мне в голову.

Смотреть на убитых было неприятно, но так как спорить я не мог, пошел вслед за сержантом. Несмотря на ранение, обыскать убитых он мне не доверил, сделал это сам здоровой рукой. В этот раз нам достались трофеи не в пример предыдущим, похоже, что покойные были профессиональными мародерами и брали только самое ценное. Однако рассматривать и делить добычу было недосуг. С моего согласия, сержант все три найденные кошеля положил в свой ранец, который пришлось нести мне. Пять ружей мы оставили «русским», тащить весь арсенал я отказался наотрез, взял только два.

На дороге творилось что-то невообразимое. Люди, лошади, пушки, повозки запрудили ее так плотно, что хоть как-то двигаться можно было только по обочинам. Однако там раскисшая от дождя земля превратилась в непроходимую жидкую грязь, в которой ноги тонули выше колен. Мой Ренье попытался выяснить, где марширует его четвертый корпус, но как обычно бывает в таких обстоятельствах, никто ничего не знал, все интересовались только собой. Идти в этом медленно движущимся потоке было просто нереально, и я предложил ему опять продвигаться лесом. Сержант только грустно на меня посмотрел, и, не ответив, махнул рукой. После потери крови он побледнел, шел с трудом, и даже перестал болтать.

Я попытался проанализировать все, чему стал свидетелем. Судя по всему, этот бесконечный поток людей была армия императора Наполеона. Причем армия французская, в которой служили и представители других национальностей. Какое я к ней имею отношение, я пока не понимал.

Пока я в задумчивости стоял на дороге, сержант предпринял попытку договориться с санитарным возчиком, чтобы тот посадил нас в госпитальную. В отличие от большинства тяжело груженых экипажей и зарядных фур, в ней еще доставало место, чтобы поместиться нескольким седокам. Ренье пошел рядом с санитарной телегой и что-то без умолку говорил. Возчик, краснолицый человек с круглым лицом и обвислыми усами, угрюмо слушал его резоны и отрицательно качал головой.

Наконец Жан-Пьер вспомнил о главном во все времена аргументе, полез в карман и вытащил кошель. Возчик слегка оживился и с интересом в него заглянул, чтобы оценить содержимое. Две серебряные монеты по пять франков его совсем не заинтересовали, и он вновь отрицательно покачал головой. Ренье добавил еще один пятифранковик, но и этих денег кучеру показалось мало. Я уже совсем собрался вмешаться в торг и предложить золотую монету в двадцать франков, но тут движение застопорилось, госпитальная повозка остановилась, и кучер согласился на пятнадцать.

Мы с сержантом сели на какие-то мягкие узлы, лежащие на дне повозки. Ренье сразу закрыл глаза, а я осматривался, пытаясь разобраться в ситуации. С войсками было понятно, они шли куда-то маршем, но оказалось, что кроме военных на дороге много людей в штатском платье, причем не только мужчин, но и женщин. Пока мы стояли в пробке, мимо нас проходили нагруженные каким-то домашним скарбом люди всех возрастов и социальных состояний. Мои размышления прервал начинающийся скандал.

— Racaille! Salaud! — закричал совсем рядом с повозкой грубый мужской голос.

Я машинально перевел высказывание, как ругательство, что-то вроде: «Ах, ты скот, негодяй». Ругался какой-то здоровенный малый в форме гренадера на тщедушного русского мужика с жидкой бородкой, нагруженного поклажей, как хороший мул. Кто по званию этот строгий военный я определить не мог, так как во французских знаках различия не разбирался.

— Я тебя сейчас повешу за ноги! — продолжал по-французски кричать гренадер, с завидным запалом и темпераментом. — Ты куда дел узел?!

Мужичонка медленно от него пятился, втягивая голову в плечи, виновато улыбался и ничего не отвечал, чем еще больше раззадоривал военного. Тот, не дождавшись ответа, видимо, решил если не исполнить обещание, то хотя бы наказать виновного, размахнулся и ударил носильщика кулаком в лицо. У мужика из носа хлынула кровь, но он свою поклажу не бросил и принялся смиренно кланяться. Меня эта сцена сильно задела.

— Pourquoi ne reponds-tu pas? — опять закричал суровый воин, и снова ударил носильщика. Тот, видимо не понял, что гренадер его спрашивает, почему он ему не отвечает, опять стал кланяться, и слезливым голосом ответил совсем на другом языке:

— Прости, батюшка барин, виноват!

И тут у меня в мозгу будто щелкнуло реле, я все сразу вспомнил: и кто я, и как сюда попал…

— Je te tuerai! — взревел француз, хватаясь за саблю.

Однако угрозу убить крестьянина ему претворить в жизнь не довелось, Я соскочил с повозки и пошел прямо на него. Француз уже так разошелся, что меня не заметил и когда я будто невзначай, втиснулся между ним и мужиком, стукнул кулаком меня. Удар без полного замаха, вышел не сильным, но я и не гнался за результатом, с меня хватило и самого факта.

Получив ни за что оплеуху, я остановился и театрально-удивленно посмотрел на обидчика. Однако он, видя во мне штатского, да еще непонятно как одетого человека, вместо того чтобы отделаться вежливым «пардоном», обругал меня самым оскорбительным образом.

Теперь слово было за мной, и я не чинясь, съездил по наглой роже. Этого человек в военной форме не ожидал и не сумел даже отклониться. Теперь кровь из носа закапала не только у русского крестьянина, но и у солдата Великой армии. Француза это так возмутило, что он вытащил-таки свою саблю из ножен. Мне не оставалось ничего другого, как последовать его примеру.

Как только раздался звон клинков, нас сразу же обступила толпа любопытных. Француз искусством фехтования не владел, попросту бил саблей сверху, как палкой. При желании, я мог бы заколоть его после первого же выпада. Теперь, когда ко мне вернулась память, оказывалось что у меня совсем другой боевой опыт, чем у француза, к тому же, фехтованию я учился в двадцатом веке. К сожалению, демонстрировать это при большом скоплении публики было нельзя. К тому же убийство на большой дороге неминуемо должно было вызвать скандал и разбирательство. Мне это было совершенно ни к чему. И вообще, на сегодня было достаточно смертей.

Гренадер, не сумев сразу меня зарубить, озверел и бросался в атаку, совсем не думая о защите. Это становилось опасным. Оборона без нападения большей частью кончается поражением. Пришлось слегка поцарапать ему правую руку, что бы умерить боевой задор. Только я зацепил его острием, как в нескольких шагах от нас раздался пистолетный выстрел. Пришлось, приостановить поединок и посмотреть, кто нам собирается помешать.

Почти рядом с госпитальной повозкой, в которой мы ехали, остановилась красивая карета, и из ее окна высунулся человек с дымящимся пистолетом в руке. Когда мы встретились